Он подумал, что хочет домой. На улицу Аухоффштрассе. Хочет выйти из метро на две остановки раньше, чтобы идти, чтобы радостно перебирать ногами, дышать, ускорять шаг, если подует ветер, но не спешить, чтобы разглядывать парки, кондитерские, чужие заборы и дворы, зная, что вот впереди – его калитка, его ступеньки и его дверь. А за дверью Клаус. Не акварельный и не состоящий из осколков фрау-гретиной болтовни. Настоящий Клаус.

«Ну шо, на шею тебя чи шо? – спрашивал дед, замечая, что маленький Андреев устал, хочет спать и собирается плакать об этом громко. – Ну иди, иди уже…»

Дед садился на корточки прямо посреди улицы и протягивал руки. Если народу было много, Андреев стеснялся, мотал головой и заявлял, что взрослый. Если людей было мало, а девочек не было вообще, Андреев забирался к деду на шею, обнимал руками его голову и, как будто случайно, целовал деда в седую макушку. Волосы его всегда пахли табаком и жареным луком. «Тебе не тяжело?» – спрашивал Андреев. «Своя армяшка не важка», – отвечал дед.

«Не важка».

Клаус с возрастом стал лысым, как и его отец. Грузным, широким, похожим на правильного фабриканта. В спальне, в верхнем ящике комода, были его фотографии. В первые дни, когда Андреев разрешил себе быть бессовестной, взятой «на слабо» ищейкой, он рассматривал их без всякого интереса. Ничем не примечательные, занудные свидетельства чужой жизни, чужих друзей, чужих солнц, пляжей, пейзажей и пикников. Джинсы, бокалы, шезлонги, костюмы, деревья, плавки, пиво…

Нет ничего более скучного и обыденного, чем держать небо над теми, кого ты любишь. Всего-то делов: всю жизнь держать и всю жизнь любить.

«Мы с Глен идем в музей изобразительного искусства. Хотите с нами?» – спросил профессор Стивенс.

«Не хочу, – улыбнулся Андреев. – Но пойду…»

Искусство – это хорошая, длинная дорога, по которой можно долго бежать и в конечном итоге таки сбежать, превратившись в зайца Дюрера. В зайцев, розовых, зеленых, синих, которые были в Вене повсюду: на улицах, на крышах зданий, в витринах магазинов. Во множество зайцев или в одного зайца, трусливо влюбившегося в чужой дом и пожелавшего остаться в качестве лубочной копии не им написанного шедевра.

* * *

Звонили колокола. С раннего утра. Может быть, с ночи, весело звонили колокола. «Вставай-вставай, бум-бум. Вставай-вставай. Будь-будь». Пасха. Здесь – уже Пасха. А там – Великий пост до самого первого мая.

Вчера Андреев застыл у картины Брейгеля «Битва Масленицы и Поста». Он увидел на ней безногих и протезированных. Стоял и думал о минных полях. О том, откуда бы им взяться. И о том, что война, в которой Альба пришел покорять Нидерланды, мало что меняла в жизни пузатых, глумливых, суетных горожан. Вот только безногие… Упавшие с коня? Со стены? Раненные испанским мечом? Воины или мирные? Или это не война? Просто пьянка, городская драка, наследственная болезнь?

Безногие вписаны в карнавал и также отвратительны, как все остальные. Но Воскресение…

Звонили колокола, и Андреев думал, что ему нельзя и что надо еще подождать. С Пасхой никогда не складывалось ничего окончательного и определенного. Азартно съесть глазурь, оставив матери подгоревший низ, биться крашенками, троекратно целоваться с родственниками, тайком вытирая обслюнявленные щеки, стесняясь произносить «Воистину воскрес», считать все это этнографическим казусом, но знать, что никто не уходит так, чтобы уйти навсегда. Никто, кроме него. С собственным правом на бытие после не складывалось. Потому что «не достоин», потому что в самоуничижении было много гордыни и много страха. И с самого детства за пасхальным столом он чувствовал себя самозванцем, которого вот-вот разоблачат и прогонят.

Хочешь сойти с ума, попробуй представить себе бесконечность. За горизонтом горизонт и что-то еще, что-то еще, такое же, как здесь, или другое, темно-серое, темно-коричневое, бестелесное, не материальное и не ограниченное ничем другое. Надо было лучше учить физику, аргументы вряд ли были бы крепче, но бесконечность точно бы не превращалась в навязчивую галлюцинацию, от которой можно было избавиться только мощным ударом в голову. А без него постоянно возникал вопрос, является ли невозможная к осознанию бесконечность местом прописки вечной жизни… И если да…

Андреев варил овсянку, потом ел ее. Присаливая прямо в ложке. Курил в кухонное окно, пил чай из фенхеля, оставшийся от прошлого постояльца. Плевался. Потом заваривал себе крепкий черный. Слишком крепкий, слишком черный. Поэтому следующий был не такой крепкий и не такой черный… Звонили колокола. И больше всего ему хотелось сделать вид, что он не видит и не слышит чужой Пасхи.

Марта оказалась как нельзя кстати. Она написала милое письмо, в котором сожалела о том, что время идет слишком быстро, что расставания неизбежны, а потому ее печаль глубока. В тексте было «неожиданно глубока». Она предлагала подумать о «прощальном вине», которое стоит выпить для того, чтобы у Андреева сохранилась хорошая память. «Прощальное вино, – писала Марта, – можно организовать в разных форматах – в институте, в баре, в ночном клубе, в арендованной квартире». Кроме того, деньги и люди. «Мы можем платить каждый сам за себя или распределить продукты, которые необходимо купить, также мы можем рассчитывать на то, что вы будете платить сами». Из людей Марта предлагала Стивенса и Глен, Иштвана, Джемаля, Теодора и себя. «Мне показалось, что именно с ними вам было наиболее интересно».

«Особенно с Теодором», – подумал Андреев.

Но Марта не останавливалась. В этом была ее особенность. Марта писала, что готова приехать и составить список посуды. Той, что у Андреева есть, и той, которую нужно взять с собой или купить. Если Андреев хочет, то может сделать это сам. Список для проверки в приложении. Вилки, стаканы, тарелки, чашки, блюда, чайные ложки…

«Нужно еще подумать о том, будем ли мы есть или будем только пить. Если еда для вас обязательно, то нужно составить меню.

До отъезда всего неделя. Это был очень быстрый месяц. Мы можем выпить прощального вина в ночь перед аэропортом, но лучше не рисковать и сделать это немного раньше. Я могу приехать и начать подготовку уже завтра. В этот понедельник никто в Австрии все равно не работает. Но кафе или бар мы всегда можем найти. Если вы дадите адрес и согласие, то я могу приехать и в квартиру. Я надеюсь, что ваша лендледи не имеет ничего против гостей».

Корпоративные письма, которые раньше, до эпохи инноваций, назывались университетскими, тоже оказались прекрасными. Андреев пожалел, что, в глухой своей злости, давно не наведывался на портал. В почте кипели реформы. Андреева настоятельно приглашали принять участие в заседаниях рабочих групп по борьбе с плагиатом, коррупцией, опозданиями и прогулами, нарушениями правил внутреннего распорядка, а также с курением, распитием спиртных напитков, использованием ненормативной лексики и посягательством на сексуальную неприкосновенность коллег, сотрудников и студентов. К счастью, это были разные рабочие группы. Потому что одна ни за что бы не справилась с таким плотным графиком работы. «Просим вас установить контроль над разговорами с целью популяризации инноваций и поделиться видением общественных рефлексий в контексте выполнения стратегии европейского развития нашего вуза. Ваши тезисы должны быть проверены и утверждены до специальной рассылки всем участникам группы».