«Пусть слышат, – согласился Андреев и сел рядом. – Я открою ее сейчас и прочту твое письмо. И мне будет стыдно. Мне уже стыдно… У меня вылетело из головы. Прости».

«Я ждала тебя целый час. Где ты был? Я могу узнать, где ты был? Выключил свет и смотрел на меня из окна? Фотографировал мое унижение? Наслаждался? Ты извращенец? Ты хочешь сказать, что не ночевал дома? А где? Где ты ночевал? Или… – Марта сделала большие глаза и вскочила. – Или ты привел кого-то другого? И это она прочитала мою записку? Да? Она украла не только тебя, но и мою записку?»

«Я был верен тебе, Марта, – серьезно сказал Андреев. – Я спасал котенка…»

«А если я скажу, что видела тебя с ней?»

«Я переводил бабушку через дорогу. Спасал котенка. И мой будильник сломался и не зазвенел вовремя. Других причин нет. Честно. Мне очень жаль».

«Тогда нет счета один-один? – недоверчиво спросила Марта и снова села на пол, рядом с Андреевым. – Тогда я выиграла?»

«Абсолютно, – вздохнул Андреев и обнял ее за плечи. – Я буду скучать и помнить тебя всегда. Как победительницу. А что ты написала в записке?»

«А… Всякую ерунду… – печально ответила Марта. – Я тебя прокляла. Но сейчас, конечно, уже нет. Так что проклятие действовать не будет. И обеда сегодня не будет тоже. И завтра. Пасхальные каникулы. Тебе не повезло. Твои последние дни будут голодными…»

«Пойдем в кабинет?» – предложил Андреев.

«Я так не люблю уезжать. Я так не люблю эти последние дни. Это похоже на отлив. Море уходит, а под ногами остается только песок и камни. Море уходит, все знают, что оно уходит, все привыкли, все ждут, когда оно вернется, никто не бежит за морем, никто не кричит ему: «Не уходи». Потому что будет еще сто раз другое море. Придет и уйдет. В последние дни я всегда чувствую себя как море. А ты?»

«А я ревновал тебя к Теодору».

«А Джемаль – к тебе. И я не хочу в кабинет. Ты меня неправильно понял. Мне просто жаль, что ты уезжаешь. Я не знаю, кто приедет на твое место и кто приедет на место Теодора, и на мое. Но это будет другое море. А этим стенам и кабинетам, и лестнице, и лифту, и книгам – им все равно. Если у меня не получится с наукой, я буду флористкой. Я буду делать букеты. А ты?»

«А я могу выгуливать собак».

«Это какой-то детский бизнес», – фыркнула Марта. Андреев ее поцеловал, потому что не видел другого выхода и не понимал, как окончить этот странный, алиса-в-стране-чудесный разговор, который и тяготил, и забавлял, и угрожал простудой, полученной от сквозняка, гулявшего по коридорам бывшего борделя.

* * *

Не было никакого смысла делать фотографии. Мария Терезия, зайцы Дюрера, муралы, Альбертина и Опера, кафе «Моцарт», Верхний Бельведер, Стефан-плац, квартал Музеев, Климт, Климт, Климт… Вместо одуванчиков – маленькие желтые цветы, похожие на невысокие пятилистные ромашки. На веснушки еще. На веснушки, написанные «честным желтым». Или на «ветрянку», если бы трава могла бы ею болеть, если бы у травы был педантичный и художественно одаренный отец с пузырьком «зеленки» наоборот. Каждое утро он, сокрушаясь, говорил бы: «Сыплет и сыплет», – и методично красил всякое новое пятнышко в яркий и почти несмываемый желтый. Андреев был почему-то уверен, что эти венские сорные цветы не седеют в пух, не разлетаются до трогательной лысины на тонкой ножке, а просто тихо отцветают и исчезают, сливаясь с зеленой травой. В этом смысле местных желтых было жалко. Андреев фотографировал их, наверняка зная, что никому не покажет эти снимки. Или, если точно, что их некому показывать. Он всегда видел в разглядывании тревел-фото глупость, навязчивость, негодную сентиментальность и, в общем, был даже рад, что так сложилось. Некому – самый легкий путь избавиться от искушения. И дом тоже. Вид с парадного входа, который в этот месяц практически не попадался ему на глаза. Выходя из калитки, он сразу поворачивал налево, оставляя за спиной большие фасадные окна, крыльцо и выложенные камнями дорожки, давно разбитые травой и этими желтыми цветами, похожими на причудливые и малогеометрические фигуры.

Он фотографировал дом, зная, что вряд ли успеет его забыть, понимая, что застрял в нем, а потому будет возвращаться, останавливаться, нащупывать в темноте выключатель, ударяться об угол дивана, рассматривать книги и догонять, ловить, концентрировать в памяти ускользающее. Например, запахи, которых, кажется, не было вовсе. И все-таки фотографировал, чтобы иметь возможность просто взглянуть, случайно наткнуться, легко… Легко, не напрягаясь, не путешествуя специально в драгоценное «назад», сказать ему «привет» и выключить, перелистнуть, закрыть. Но в любой момент нащупать-включить-открыть снова. Просто так. Просто так.

А в институте он сканировал книги, которые хотел, но не успел прочесть. Страницу за страницей, от рассвета до заката с перерывами на перекур. В среду, когда его стояние перед сканером было замечено всеми и оценено как странное, Глен, в порыве любопытства, сочувствия и бесстрашия, которым обладают все литературные критики, спросила: «Эти книги… У вас они очень дорого стоят? Да?» Андреев смутился и пробормотал, что это для студентов, которым действительно, увы, не по карману.

«А библиотеки?» – спросила Глен.

«Для библиотек это тоже очень дорого», – ответил Андреев.

«Понимаю, – покивала головой Глен. – Вы остаетесь в институте один. Не забудьте закрыть дверь».

«Нет, – сказал Андреев грозно. – Нет. Это не про деньги. Мы вообще не знаем, что эти книги существуют. Понимаете?»

«Недостаточно хорошо». – Она остановилась в дверях и посмотрела на него с большим исследовательским интересом. Андреев знал этот взгляд. «Африканский водопой. Буйволы и зебры».

«То есть нас со Стивенсом в вашем мире нет?»

«То есть нет. Ни вас, ни ваших открытий, ни вашего журнала, ни полемик, ни дискуссий. Нет».

«Тогда как вы можете нас понять?» – искренне огорчилась Глен.

«Но наших книг у вас, кажется, нет тоже», – миролюбиво вздохнул Андреев, думая, что если она сейчас спросит, давно ли вообще начался в стране процесс книгопечатания, он ее убьет.

«Это очень стыдно, – сказала Глен. – Это непростительно стыдно. Уходите. Немедленно уходите…»

«Иначе случится что-то страшное? На меня нападут все ваши буквы? И выпьют мою кровь? Что будет, если я не уйду?»

«Мы будем мешать друг другу сканировать книги, – улыбнулась Глен. – Я останусь и сделаю это сама. А вы уйдете и будете гулять. У меня хороший вкус, я знаю вашу тему и эту библиотеку, как свою. По ночам я совсем не сплю. Какая разница, где именно я не буду спать? Уходите…»

«Ладно, – согласился Андреев. – А когда я вернусь утром, чечевица и горох должны быть разобраны. И садовые розы… Что-то еще нужно сделать с садовыми розами, но я не помню».

«Вы что-то цитируете? – спросила Глен. – Вы показываете мне, насколько далеки наши кодовые тексты?»

«Это Золушка».

«Отрекаясь от патриархата, каждая уважающая себя феминистка сжигает в печи Золушку, Белоснежку и Русалочку. Вы не знали?»