* * *

Вена ничем не пахла. Ни теперь, когда Андреев брел вдоль наземной линии метро в сторону Стефанплаца, ни вчера, когда он остался в институте и, убегая от сканера и книг, курил в крошечном внутреннем дворике, приспособленном для разглядывания звезд, ни тогда, когда впервые уставился на длинные ноги фрау Элизабет.

Вена ничем не пахла. Но была готова наполняться любыми – настоящими и придуманными – запахами. Запахами, языками, людьми. Наполняться, проявлять их остро и тут же – со счастливой и непринужденной улыбкой – забывать. Это свойство Вены Андреев осознал только сейчас, в ночь, определенную последней, прощальной и тем неудобной и даже ненужной. Иллирийцы и тосканцы, тирольцы и лотарингцы, запах паприки и оливкового масла, горячий дух печей для богемского стекла, пряная рулька и кислая капуста, дед Андрей, Рудольф, Гитлер, Троцкий и Сизиф, которого Камю предложил представлять себе счастливым, потому что он, Сизиф, учит высшей верности, отвергает богов и двигает камни. И пахнет, наверное, по́том.

Дед Андрея был железнодорожником. В молодости он укладывал шпалы на дебальцевском узле, прокладывая ветки для грузовых, а потом и для пассажирских составов. Он умел слушать рельсы – и ухом, и рукой, и даже пятой точкой, говорил, что именно она и была самой чувствительной в определении расстояния, груза и даже скорости приближающегося или отъезжающего состава. Земля, говорил дед, это такой клубок, который растет и не распадается только потому, что каждый день на него наматывается нитка железной дороги. Андреев спорил: «Земля уже давно не растет». Дед фыркал, мол, много ты понимаешь, все живое растет, хотя глазу этого, конечно, не видно.

Спор этот иссяк сам собой. Дед больше не прокладывал рельсы, перешел в стрелочники, потом в обходчики… Он возненавидел самолеты, презирал автобусы, называя их бричками, и стал читать фантастику. И с каждой книгой все больше сокрушался: «Роботы, это если везде роботы, то где тогда будут люди? Тьфу ты получается у нас, а не будущее. Просто тьфу и все».

Вдоль линии метро, проложенной по руслу мелеющей реки, мимо домов, мимо закрытых магазинов, мимо музыки, доносящейся из кафе, мимо собак, преимущественно мелких, противных, по-хозяйски приседающих в темной, уже не различимого цвета, траве, мимо покорно притормаживающих машин, мимо стучащих светофоров, мимо саксофонистов и попрошаек, мимо громких бородатых строителей. Мимо всего и в никуда. Странная прогулка по бесплотной и готовой превращаться сразу и во все Вене убаюкивала и как будто гипнотизировала Андреева. Каждый шаг – между вдохом и выдохом – как будто писал ему и текст, и музыку, и даже расставлял декорации и раздавал костюмы. И все, что вспыхивало тревогой, впечатывалось в ровный асфальт ясными и четкими картинами, где у всех и у всего было свое место, где все были живы и могли еще что-то изменить, если он, Андреев…

«Не работай там, где тебя могут заменить роботы. Бо бач воно як… – дед показывал на себя и грустно разводил руками и продолжал: – Оно, конечно, когда электричества не будет, все встанет в одночасье. И эти прибегут и попросят, потому как без электричества в нашем деле можно и на дровах, к примеру, ехать, и на угле. А потому ухо, чтобы слушать рельсы, надо все-таки тренировать. Я хожу иногда. Так, на всякий неэлектрический случай. И ты ходи…»

«Стой, раз, два. Кругом марш», – скомандовал себе Андреев. И сначала пошел, а потом побежал – трусцой, без нервов и фанатизма – назад в институт.

Глен и Стивенс играли в карты.

– Деберц? – спросил Андреев.

– Belote, – раздраженно ответил Стивенс. – Она училась во Франции, привезла оттуда сплошные гадости. Чулки, луковый суп и вот это…

– Да. Луковый суп в термосе. Меня задержали с ним на границе и Стивенсу пришлось ехать через полстраны, чтобы его попробовать.

– Мне не дали его попробовать, – буркнул Стивенс. – Его вылили.

– Но это не значит, что суп был гадкий, – улыбнулась Глен. – Вы играете в карты, дорогой? Присоединяйтесь, мы играем на скрепки. И я сегодня королева. Сделаю из них бусы.

– Да. Она сделает бусы, но не будет сканировать для вас книги, – строго сказал Стивенс.

– Хорошо, – легко согласился Андреев. – Это действительно теперь не ко времени.

– Не хорошо! – выкрикнул Стивенс. – Не хорошо! В век Интернета, в век информационного удара по собственности! Не хорошо! Плохо! Книги всегда ко времени. Даже если из них делают костры, они ко времени! Я кинул вам ссылку на хакерскую библиотеку. Знания должны принадлежать всем! Там есть все, что вам нужно. И будет все, что вам нужно. На разных языках, мой дорогой. Мои книги тоже есть, если вы можете правильно написать мою фамилию.

– Это не вполне законно, – зевнула Глен, – но… Я и сама этим часто пользуюсь. Любые, любые книги. Тысячи, а может быть, даже и миллионы… Сыграете с нами или вам уже пора?

Прощальная ночь оказалась совсем не такой, какой представляла ее себе Марта. Но рассказать о ней в хорошей мужской компании Андрееву было бы нечего. Впрочем, у него никогда не было хорошей мужской компании. Но осторожное уважение ко всем магическим «последним» дням, ночам, к объявленным последними мгновениям, поселившееся принудительными пионерскими кострами и школьными линейками, Андреев признавал. И чем старше становился, тем больше признавал, разыскивая и утверждая последнее как переломное, подменяя горький прощальный смысл модным tipping point.

Часть прощальной ночи со сканером, Глен, Стивенсом и маршем по Вене перетекла в предрассветный восторг от хакерской библиотеки, в которой действительно было все или почти все, включая криминальный привкус пользования слегка ворованным. Снова ворованным, но теперь на каком-то новом продвинутом уровне, где отрицается, а потому становится общей интеллектуальная собственность. Становится общей тогда, когда всеми ее владельцами осознается факт ненужности и непрактичности ее существования как такового. Налетай, братва, налетай, пока еще мы есть… И Андреев налетал, не успевая, конечно, читать. Он надкусывал страницы, как надкусывал когда-то в детстве все конфеты из коробки, думая, что после его зубов и слюны никто на конфеты не посягнет. Мать ругалась и называла его бессовестным жрецом. Была, кажется, права.

Она не вышла его провожать. Фрау Элизабет. Спряталась, проспала или просто явила равнодушие к тому факту, что он, Андреев, человек с африканского водопоя, мог бы украсть и засунуть в чемодан не только виртуальную библиотеку, но и ее красные полотенца, серебряные подсвечники, пепельницу, коробок спичек, разрисованный вручную.

Она не зашла, а потому не увидела свой рисунок – подарочный портрет, который Андреев решил оставить здесь, в доме. Он повесил его под Клаусом, зацепив за гвоздь двумя цепочками из скрепок, выигранных в белот, оказавшийся все-таки деберцем, у Стивенса и Глен. Портрет в файле, не в рамке. Случайный, приблудный и оказавшийся вдруг на месте. Портрет, писанный с Андреева, но проявившийся дедом, с которым Клаусу наверняка было бы о чем поговорить.

Фрау Элизабет не вышла его провожать. Хотя он громко хлопал дверями, ковырялся в замке, выбрасывал сортированный мусор, ронял лопату, скрипел калиткой, курил почти возле ее окна, вздыхал. Но это вряд ли было ей слышно. Ни одна женщина, по отношению к которой Андреев хотя бы полминуты был ревнивцем, не выходила его провожать. Поэтому расставания – и короткие, и окончательные – всегда были удобными. Чемодан на колесиках, ключи, оставленные под зеркалом, таблички, которые он тронул пальцами, и получалось, что как будто обнял – старого Николаса, святого Клауса, дурочку Элизабет, три квартала пешком до метро, а там – названия станций, которые он уже выучил наизусть, пересадка и экспресс с отдельным, заранее купленным билетом.