Дядька сдвинул шляпу на нос, почесал затылок, махнул рукой:

— Что с вами делать? Поехали!

Сидели тесно, бедняжка Шкряба подвинулся, чтобы дать Геле место, и тут же сдавленно заскулил, задев Щура ушибленной рукой.

— Пустяки, ты на плечо мое обопрись, — сказала Геля. — Вот, у меня леденцы, хочешь?

Гадостным лакомством угостила не со зла, просто ничего другого не было. Но мальчик напихал конфет за щеку и зачавкал вроде бы даже с удовольствием.

Щур сидел, отвернувшись, спасибо и то не сказал. Подумаешь, очень надо, ха.

Геля тоже отвернулась — смотреть по сторонам куда интереснее.

Маросейка сплошь была забита магазинчиками, лавками и кофейнями. Вывесок разных — тьма. Тут тебе и «Элеонора» какая-то, и магазин хрустальной посуды Дютфуа, а в большом сером доме — книжная торговля И. Д. Сытина и К°. Геля усмехнулась, вспомнив вечную ругань на тему «Как реклама и вывески уродуют историческое лицо города».

Но главное-то чудо было впереди — за сквером с памятником героям Плевны возвышалась громадная белая стена.

Китайгородская! Ильинские ворота — настоящие, а не одно название, как в ее Москве, величественные, с шатровой башней. За ними виднелась большая церковь, тоже незнакомая, — надо будет обязательно сбегать, посмотреть.

Пока спускались по Лубянскому проезду, Геля изо всех сил старалась сидеть смирно, не подпрыгивать и не вертеться, чтобы не беспокоить Шкрябу, но волновалась ужасно. Только когда свернули к Солянке — выдохнула.

Вот он — home, sweet home[4]. На месте, миленький, хорошенький домик ее дорогой!

И все оглядывалась на знакомые стены, пока не свернули в Подколокольный.

«Это уже Хитровка? Или еще не Хитровка?» — не могла понять Геля.

Подколокольный, если сравнивать с ее Москвой, выглядел так даже и получше — дома не стояли в зеленых сетчатых паранджах, а то, что немножко ободранные, — так кого этим удивишь?

На самой площади, правда, особенно около угловой двухэтажки, бомжей было как на Курском вокзале и пахло тоже не очень, но кто бы стал поднимать столько шума из-за поездки на Курский вокзал? Вот тебе и страшная Хитровка, нет, подумать только!

Лошадка остановилась у дома, похожего на кусок пожухшего, несвежего торта — узкий его конец выходил прямо на площадь.

Щур выкатился из коляски, протянул руку Шкрябе:

— Давайте его сюда, Аполлинария Васильевна, и ехайте себе.

— Даже не надейся, я с вами пойду, — твердо ответила Геля. Она была полна решимости вызнать, где живут мальчишки. Кроме того, следовало осмотреть Шкрябу, чтобы понять, насколько серьезно он пострадал. Ну ладно — настояла из чистого упрямства. А чего он раскомандовался, Щур этот?

Поддерживая мальчика с двух сторон, вошли в дом, с трудом поднялись по темной лестнице. Чтобы не упасть, Геле пришлось хвататься свободной рукой за волглую стену. Щур же ничего, шел уверенно. К счастью, никого не встретили — девочке подумалось, что и обитатели этого дома должны быть склизкими и страшными, как тараканы.

Свернули налево, обогнули какой-то выступ, и Щур с силой пнул отсыревшую дверь.

Оказались в большой комнате с закопченным потолком, похожей, скорее, на склад, чем на человеческое жилье. Большую часть помещения занимали какие-то, как показалось Геле, грубо сработанные стеллажи, занавешенные с одного бока пыльной рогожей. На стеллажах, насколько она могла разглядеть, лежало заскорузлыми кучами грязное тряпье. Окон в комнате не было, в свободном углу стоял голый сосновый стол, окруженный старыми стульями и криво сколоченными табуретами. На столе — бутылка с воткнутой в нее оплывшей свечкой — и больше никакого света, так что остальные углы терялись во мраке.

Усадили раненого на табурет. Геля, отдуваясь, стащила грязные перчатки — они ужасно запылились, кроме того, Шкряба хватался за них липкими от леденцов ручонками.

Огляделась и вздрогнула — из куч тряпья на широких полках полезли дети. Дети!

Все — мальчишки, и все маленькие, не старше девяти лет.

Сгрудились вокруг, один, тонкошеий, обритый наголо, развязно спросил:

— Энто что за кралю ты привел, Щур?

Щур молниеносно, как кошка лапой, съездил ему по затылку:

— Язык придержи. Аполлинария Васильевна — дочка доктора нашего.

— Рындина? С полицейской части? — спросил другой, крепкий и весь квадратненький, как сундучок.

— Его. Шкрябу лошадью зашибло на Покровке, да так, что идти не мог. А она, вишь, выручила. На коляске довезла.

Детишки, все как один, выжидательно уставились на Гелю, и девочка, слегка оторопевшая от всего увиденного, опомнилась. Так, что она собиралась делать? Ах, да. Докторская дочка. Должна осмотреть раненого.

Подошла к Шкрябе, ласково сказала:

— Надо снять пальтишко. Я тебе помогу.

Мальчик безропотно поднялся, и Геля стала расстегивать ему пуговицы — короткого пальто? пиджака? тужурки? — не разберешь, такой ветхой и поношенной была одежка.

— Барышня, шли бы вы уже. Восвояси, — кислым голосом произнес Щур. — Доставили мальца, и будет с вас. Дальше мы сами.

— Света мало. Есть у вас еще свечи? — не обращая внимания на его слова, спросила Геля.

— Не баре, чай, по сто свечек жечь.

— Тогда посветите мне кто-нибудь. Вот ты, — обратилась она к квадратненькому.

— Ишь, и точно — чисто Василь Савельич командует, — покрутил головой тот, но послушался — поднес свечку поближе.

Щур молча нырнул куда-то в темноту, а вернулся, как ни странно, еще с двумя свечами.

Зажег от первой, сразу стало светлее.

Геля завернула рукав рубахи неопределенного цвета и похолодела — предплечье распухло, и при малейшей попытке дотронуться Шкряба еле сдерживал крик.

— У него, похоже, закрытый перелом, — испуганно сказала она, — надо наложить шину.

— Баба Яся… — начал было Щур.

— Баба Яся твоя сама его к доктору отведет, если не дура. Народными средствами тут не поможешь, нужно зафиксировать сломанную кость в правильном положении, а то рука срастется криво или вовсе отвалится, — припугнула на всякий случай мальчишек.

Подействовало.

— Я не хочу без руки! — жалобно завопил Шкряба.