Обычную дешевую психиатрию Неприметный на дух не переносил. В самом деле, он не душил соседских кошек и собак, не отрывал в детстве ножки паукам (может, раз или два, но никак не больше, чем свойственно обычному соплезвону). Родители у него были относительно нормальными. В школе он даже дорос до нашивки старшего бойскаута, пока вожатая в порядке борьбы с детским онанизмом и педерастией изводила его отряд трудовыми повинностями. Зарождение своих сексуальных аппетитов он не стал бы приписывать внеклассному общению, хотя в ретроспективе и этому, пожалуй, находилось место.

Нет, это было нечто, что присутствовало в нем всегда; нечто первородное, с чем он родился. Река, тихо и глубоко текущая под поверхностью, разрезая его психику без конца и без края. Определить это можно как внутренний голод, грызущий, неотступный и неутолимый; зуд, от которого невозможно избавиться… Его влекло и притягивало, словно металлическую стружку к магниту… пока он уже не мог более отрицать этой своей истинной природы.

С другой стороны, Неприметный задавался вопросом, способен ли он на человеческую привязанность.

И вообще, способен ли так или иначе любить.

А впрочем, вся его жизнь была ответом на этот вопрос.

Как раз во времена своего зависания в Хьюстоне Неприметный получил то самое прозвище, которое ему досконально соответствовало. И появилось оно в результате его чудовищного провала (пожалуй, вторая причина, по которой он сжалился над Чампайном). В те дни, когда камеры наблюдения еще не были вездесущи, маскировкой ему служили кепка-бейсболка, старые очки и плотная куртка. Задумкой в тот раз было просто «взять и поиметь» на подземной парковке одного мегамаркета. Она была птичкой-невеличкой, которую он пас уже неделю или две, – юная брюнеточка, метр пятьдесят росточком и субтильного сложения. А на цепочке для ключей у нее, помнится, болтался малюсенький газовый баллончик, который она накручивала, как заправский пращник. Потребовалось несколько часов ожидания, пока Неприметный сумел пристроить свой старый фургон рядом с ее машиной. Через полчаса невеличка вышла из дверей с пакетами и направилась к водительской двери.

Неприметный исподтишка оглядел стоянку. Вроде бы никаких свидетелей. Идеально.

Выскочив из раздвижной двери, он схватил девчонку поперек горла, потянул назад и уже почти заволок в фургон, как она вдруг врубила Уайатта Эрпа[29] и брызнула перцовым баллончиком.

Хорошо еще, что невеличка просто бросила пакеты и удрала обратно в магазин, кинув его беспомощного, на коленях и всего в слезах. До него тогда даже не сразу дошло, что нужно срочно давать деру.

По сей день остается загадкой, как он выгнал свой фургон с парковки, не цепанув на пандусе с десяток машин. В квартале от мегамаркета Неприметный припарковался, возблагодарив бога, что в подстаканнике оказался бутылек с минералкой, которой кое-как удалось промыть глаза, и только после этого ощупью выбрался из кабины.

Что касается девчонки, то описание, которое она дала хьюстонской полиции и которое попало в газеты, выглядело примерно как: «Не знаю, все случилось так быстро… Ни худой, ни толстый. Ни низкий, ни высокий. Кажется, в очках. Волосы то ли русые, то ли еще какие. В общем, похож на всех сразу. Неприметный».

«Неприметный»… Это имечко пристало.

Местные похищения и убийства, к большинству которых он никаким боком не стоял, все равно возлагались на него – Неприметного. Безликого. «Такого-как-все». «Будьте осторожны, – звучал мем того влажного лета, – иначе достанетесь Такому-как-все». Какой-то газетный писачок с замашками литератора даже сочинил подобие староанглийского моралите[30] – «Катехизис Такого-как-все», – где некий профан-бедняга, представляющий человечество, оказывается вынужден держать перед богом ответ за свои деяния, мучаясь в загробной жизни.

Сложно и представить, насколько аховым было бы положение человека двадцать первого века, возьмись он оправдываться перед Всевышним за свои поступки.

К счастью, Неприметный в бога не верил и через месяц сделал из Хьюстона ноги.

Когда-нибудь он надеялся туда вернуться и разыскать ту девчонку из мегамаркета; узнать, как у нее дела. Он знал ее имя – в конце концов, оно же мелькало в тогдашних газетах. Конечно, невеличка могла выйти замуж (если память не изменяет, она была симпатяжкой), но в век «Гугла» и «Фейсбука» можно найти и выследить ее по крошкам из буфета.

Она видела его истинное лицо, которое, кстати, не сильно изменилось. В основном такое же, как прежде. Хотя стало чуть больше морщин, чуть больше обвислости. Не мешало бы подержать перед ней баллончик с газом, чтобы она восстановила связь.

Потом они познакомятся заново… и наверстают упущенное.

Неприметный заметил Уэстона Дэвиса, шагающего по тропе Гомсруд-парка. Житель «Серебряных годов» прошествовал шагом весьма бодрым для человека, стрелка которого перевалила за восемьдесят. Неприметный не делал никаких попыток замаскироваться. Если б Дэвис смотрел как следует, он вполне мог бы видеть его стоящим неподвижно среди листвы, но старик был сосредоточен только на тропе перед собой.

Впрочем, не важно, видел он его или нет.

Конец здесь предусматривался только один.

Когда Дэвис прошел мимо, Неприметный ступил на тропу, прибавил скорость и вскоре нагнал пожилого гуляльщика.

– Мистер Дэвис! – громко окликнул он, теперь уже в каком-то десятке метров позади старика; слишком далеко, чтобы вызвать паническую реакцию. – Мистер Дэвис, будьте добры!

Дэвис остановился и обернулся; лицо его сморщилось знаком вопроса.

– Мы с вами что, знакомы?

Неприметный приблизился, делая вид, что запыхался от бега.

– Я веду в «Серебряных годах» бухгалтерию и сейчас был на встрече у директора.

– У Федорчачки?

Неприметный припомнил фамилию (Федорчак – украинская, что ли?) и кивнул.

– Ей звонили насчет вашего сына.

– Сыновей у меня нет, – парировал Дэвис.

– В смысле, зятя, – вильнул Неприметный.

– Джерри? – спросил Дэвис, сморщившись лицом еще сильнее. – Они с Пегги уже больше десяти лет со мной не разговаривают.

«Интересно, почему?» – язвительно подумал Неприметный.

Вблизи у Уэстона Дэвиса была физиономия пьяницы – красные щеки и нос с сеточкой свекольных прожилок. Можно даже поспорить: если обыскать, при старике точняк отыщется выпивка.

– Тогда, наверное, все действительно серьезно. – Неприметный сдвинул брови. – Директор Федорчак сказала, что вы гуляете по парку, и я побежал сюда за вами.

– Да? И какого черта им от меня нужно?

Как там по телефону говорила директор «Серебряных годов» Шелли Федорчак? Что этот Уэстон Дэвис – душевный человек? Ничего себе. Персонал этой богадельни, наверное, прыгает от радости, что этот старый хрыч ежедневно исчезает на полдня, чтобы в лесу тайком приложиться к горлышку. А остальные престарелые обитатели только и уповают, что он вернется после восьми, когда они все уже будут благополучно спать по кроваткам.

Черт