— Это мой дом, — сказала она.

— Вот тот или вот этот?

— Это спальный район; здесь все дома одинаковые…

— Нет, теперь твой — это твой, — Патрик закинул голову и нашел окно её кухни, остальные окна выходили на север, — вообще я его узнаю… точно, я всю прошлую ночь стоял под ним; словно на свечу смотрел; и всё думал: вот она подойдет, посмотрит и не увидит меня, и хорошо — зачем ей такой простой парень…

Арвен нашла ключи в кармане и уронила их.

— Ой…

— Что?

— Ключи выронила.

Они легли на землю и стали ползать в поисках ключей, увидели вместе и столкнулись лбами.

— Прости, — хором, потом никак не могли встать — ослабли от смеха и чувств.

— Патрик… — он отозвался «ммм», — можно я одна домой пойду?

Он поднял глаза — и она увидела, какой он живой; еще ни один человек в её жизни не был настолько живым; кровь билась под кожей в тоненьких жилках; каждая черточка лица — словно солнце трепещет на листве; улыбается и грустит одновременно — загадка Леонардо — на такое лицо хочется просто смотреть, как на реку, но не рисовать.

— Конечно, — сказал он, — только помоги мне подняться, можешь?

…Спать она упала прямо в одежде, на покрывало лоскутное — синий, голубой, бирюзовый, молочно-белый; проснулась на рассвете от сухости во рту; прошла на кухню, попила и вспомнила его ночные слова; выглянула, но на серой улице никого не было, только кошка выпрыгнула из мусорного бачка; разделась, приняла душ и опять упала…

Утром её опять разбудил звонок в дверь; было поздно, солнце заливало комнату, как водой; она схватила будильник в форме домика — швейцарское шале, заборчик с розами и крылечко с креслицем; игрушка; и охнула — проспала на работу.

— Кто там? — пеньюар опять летел сзади, словно пытаясь нагнать ноги, и открыла дверь. Никого не было, а у порога опять опрокинутая стояла корзина, полная яблок и цветов, лунных, белых.

— Патрик? — крикнула она вниз, — почему ты?

Но подъезд ответил светлой гулкой тишиной; эхо, как человек, упало и поднялось.

Она быстро собралась: фотоаппарат в рюкзак, пара идей, помеченных в блокнотик; черные джинсы с проблеском и свитер грубой вязки; куртка, капюшон; взяла одно яблоко на работу. Оно казалось сделанным из воска — как хорошие свечи; внутри — огонь; на работе оказалось, что Марьяна уже уехала — в порт, теперь уже мужская коллекция пальто; Арвен поймала такси и всё смотрела на это яблоко, словно внутри была спрятана разгадка её жизни.

Зря боялась; Марьяна сидела на окрашенной в белое оградке и не работала; курила «Приму Ностальгию», сплевывала себе под ноги, и слова изо рта выходили паром и дымом, замерзая в бледно-сизые кружева.

— Представляешь, мне говорят: «езжайте в порт»; «а что там делать, позвольте спросить; мы там и так каждую вторую съемку торчим; что мы там не видели?» «поставьте на фоне кораблей, морская тематика в коллекции», — Марьяна изобразила тоненький голос маленького толстяка, их креативщика, словно воздушный шарик вырвался и с визгом полетел к потолку, — посмотри только на этих неуклюжих расфуфыренных горилл — не понимаю, почему они должны смотреть на корабли? И как они должны на них смотреть? Они хотят путешествовать? Они хотят удрать к чертовой матери за кордон? Они собираются повально в матросы? И эти пальто — они их из средних веков выдрали, что ли? разрезики, воротники с жабо… Я понимаю, порт — это экзотика; но при чём тут мужики в пальто?

— Марьяна, — сказала она, — у меня мысль, не архимедовская — мелкая такая мыслишка. Я вчера в одном месте напивалась, — Марьяна посмотрела на неё, как будто она пол поменяла, не меньше, — здесь в порту; «Зеленая селедка», нет, «Синяя…»; там девушки-официантки в корсетах и длинных юбках; может, мы наших парней там сделаем? они девушек пообнимают; посидят за деревянными столами; а после пива все попьем темного…

— А что в редакции, нашим евреям, скажем? извините, пива захотелось, а потом в туалет? вот и забежали в кафешку?

— Не антисемитствуй; скажем, раз вы не можете креативить, куда уж нам, в апельсины…

— Он присвоит всю славу себе, вот увидишь, а так ему бы досталось по шее, — но они уже поворачивали ассистентов, а она думала: «только бы найти эту “…сельдь”»; оказалось, один из мальчиков-моделей знает, где это, — тоже лет с шести; и Патрика с Шоном знает; их отцы плавали вместе; они шли рядом и разговаривали, а Марьяна слушала, словно сказку про Синдбада-морехода, — так они сироты? а что случилось?.. — и тут пришли; вывеска — синяя селедка с голубыми глазками и серебристыми ресничками — раскачивалась на ветру; ручная работа; с час фотографировали девушек: те всё стеснялись, смеялись, закрывали лица передниками и после каждого кадра убегали на кухню; и в один из кадров попало яблоко, которое Арвен положила на стол, рядом с глиняным кувшином…

… на вкус они были сладкими и мягкими, как бананы; и каждое напоминало луну; или свечу — свет, таившийся внутри, как талант в маленьком человеке; и где Патрик мог достать такие яблоки в начале весны, когда только лед начинает трещать у берегов, Арвен не знала; цветы благоухали остро и свежо, как после дождя, — такие растут на изгородях в южных деревнях, свешиваются до земли, и пчелы гудят над ними, как поливальные машины рано утром; цветы вообще не росли в городе: слишком холодно и мало солнца; морошка цвела и багульник; остальное привозили к Восьмому марта из Голландии и Франции — «цветочные корабли» — называли все суда, приходившие в марте…

Вечером она поехала в приход Патрика; «приход Патрика», — повторила она и засмеялась про себя, представляя его святым, на иконе и в окружении ангелов; троллейбус попался старый и гремел, словно космические корабли в черно-белых фильмах; месса уже закончилась, но ей и не хотелось на мессу — ей хотелось просто людей; а люди уже расходились, надевали пальто, плащи, куртки, говорили о своих детях, об их школе, о магазинах; «а где Патрик?» — спросила она отца Ферро; боялась — рассердится, что она не пришла на мессу, но он улыбнулся лишь и показал рукой вглубь прихода; и она пошла — по деревянным комнатам: низкие потолки с балками, запах сырости из подполья под псевдопаркетным линолеумом — детство навалилось, как упало со стены; и она шла и думала — я маленькая девочка, мне семь лет; родители заплетают мне косы и складывают на затылке в корзиночку, полную бантов и декоративных бабочек; в будние дни — мама; а по воскресеньям — в знак воскресенья, необычности — папа; пальцы его пахнут табаком от самокруток; от его лавки — она чувствует даже со спины каким — вишневым, ванильным или сливовым. Сейчас будет кабинет священника; там коллекция кактусов на подоконнике и громоздкий старый компьютер; слева — туалет и ванная; там стиральная машинка с отжимом, и не имущие её могут приходить и стирать; всё время пахнет освежителями и порошком; потом комната для занятий катехизисом: книжные стеллажи и много стульев, Дева Мария на стене — её заказали любителю-художнику из прихода же, а он, оказывается, не различал некоторых цветов, и покрывало Девы не красное — по канону, а бледно-зеленое — в духе этого города; в стене есть окошечко с дверцей, можно постучать — и кто-нибудь из кухни нальет чаю или кофе; из кухни вышел Патрик — и он не такой, как в детстве, мальчишка с огромными ресницами, чихающий на мессе; и от Шона она его легко отличала — у Шона лицо круглое, щечки и баки; и глаза насмешливые; будто он обдумывает пакость — так чаще всего и бывало; а Патрик был застенчивее, и священника он всегда слушал; и глаза у него темнее, словно он думает всегда о чем-то глубоком и большом, как корабль на четыре мачты и море под ним…