Комната перед глазами поплыла и накренилась в сторону, а уже через мгновение я удивленно рассматривала пыльные камни пола и слушала голос Ши — тихий, как шелест листвы.

Девушка трясла меня за плечи, что-то искала в сумке на поясе, но мне было все равно.

Я медленно тонула в кромешном мраке, где ни боль, ни жара, ни жажда уже не тревожили. Где не было тяжелых мыслей о доме, сомнений и разочарований в себе.

И мне это нравилось.

— Ты уверен, Фэд? Это может быть ловушкой. Ты же не думаешь, что эта консервная банка может играть честно? Эй, ты меня слышишь вообще?

Я только раздраженно отмахнулся. Конечно, это все могло быть одной большой ловушкой, я прекрасно это понимал! Герант прав, но разве у кого-то на этом сраном корабле был выбор? Разве он был у меня? Время уходило. Ни Флоренс, ни Ши не могли ждать вечно.

— У тебя есть другие светлые идеи? М? Нет? Вот и у меня нет, так что просто заткнись и положи эту штуку в нишу.

— Если честно, то я восхищена твоей выдержкой, — едко заметила «Цикута», но ее слова я пропустил мимо ушей. В них было слишком много откровенной насмешки и злорадства, и кормить эту скотину собственным гневом не хотелось совершенно.

— Бардо. — Пилот обернулся, и его взгляд сказал все, что я хотел узнать. — Как только она получит все, что нужно…

— Я знаю, — мужчина нахмурился и глянул на куб, а затем понизил голос до заговорщицкого шепота: — Не дай ему ковыряться в тебе слишком глубоко, не позволяй отравлять разум. Я-то знаю, чем могут закончиться такие игры.

Невесело усмехнувшись, я хлопнул Бардо по плечу.

— Не хочешь потом оправдываться перед Авророй, если я умру?

Пилот наградил меня совсем уж мрачным взглядом.

— Твоя сестра знает, что ты — конченый психопат, — дернув кресло, он положил руки на штурвал, будто только он — единственный кусок стабильности в разрушающемся мире. — Но объяснять все это Флоренс — выше моих сил.

— Следи за показателями, — голос «хрустнул», как раздавленное сапогом стекло, и пришлось откашляться. Повернувшись к кубу, я скрестил руки на груди и окинул артефакт самым грозным из своих взглядов. — Герант! Ты знаешь, что делать?

— Разумеется. — Вольный вытащил из кают два кресла и поставил их возле куба. В одном развалился сам и устроил на коленях дробовик.

— Что вы задумали?! — зашипела «Цикута».

— Герант будет моей страховкой, — я наклонился к кубу и широко улыбнулся. — Я дам ровно столько, сколько нужно твоей «вольной птице» для поиска. И ты сразу же отпустишь меня, или разлетишься на сотню кусков прямо здесь.

— Вы же не психи, чтобы рисковать разгерметизацией! — хохотнула «Цикута», но через секунду смех стих и повисла гнетущая тишина. — Вы не посмеете.

— Только дай мне повод, — проворчал Герант, выразительно похлопав по оружию.

— Вольная птица…

Куб занервничал, я нутром это чуял. Артефакт или нет, а он тоже хотел жить.

— Ладно! — бросила «Цикута». — Я скажу, когда хватит, и он тебя отпустит.

— Гарантии?

— Мое честное слово, мясной комочек. В отличие от вас, людишек, я — существо с принципами.

— Да уж, конечно, — Бардо повернулся так, чтобы наблюдать за кубом и Герантом. Его взгляд мазнул по мне, светлая бровь вопросительно изогнулась. — Готов?

— Нет, — признался я честно. — Но выбор невелик.

Я устроился в кресле рядом с Герантом, положил руки на подлокотники и откинулся назад, чтобы кубу было удобнее оплести меня щупальцами.

— Начинай.

Куб ничего не ответил, и первое же холодное прикосновение вырубило меня, как удар меча.

Я помнил это место: моя комната в особняке отца.

Тут всегда было холодно, как в склепе, даже при врубленном на полную катушку отоплении. Здесь же был установлен камин, самый настоящий. Пережиток далекого прошлого, но отец любил такие вещи. Иногда я мог развести огонь и наблюдать за игрой пламени часами, перебирая в памяти бесконечно-одинаковые дни.

Из зеркала у стены на меня смотрел шестнадцатилетний парень. Высокий, остроскулый, нескладный, как веревочная куколка. Еще нескоро он оформится и войдет в силу, подрастет до пары сотен фунтов тугих мышц, натренированных для убийства и пыток.

Только глаза выдавали меня с головой. В шестнадцать они у меня были золотистыми, такими же, как и у матери. Полными восторга, ожидания какого-то неведомого чуда.

Чуть позже они нальются тьмой, пожиравшей меня год за годом.

Бесконечно.

Я узнал костюм с нашитыми на нем знаками нашего дома — двумя скрещенными мечами под трехзубой короной — и в груди шевельнулось дрянное предчувствие, постепенно переросшее в отвратительно-холодный ком паники.

Куб точно знал, где копнуть, а я не мог ничего забыть.

Нос защекотал запах мяты и можжевельника, а от прикосновения к стеклу по руке пробежала нервная дрожь. Крутанувшись на пятках, я заметил на столе две вязальные спицы, оставленные матерью, и, схватив одну, полоснул по запястью острым концом.

Боль была самой настоящей, как и кровь, проступившая на рваной царапине.

Все это случится снова…

На самом деле.

В дверь тихо постучали, и я вздрогнул, выронив спицу из ослабевших пальцев. Она звякнула об пол и укатилась под кровать.

— Май дэлэй, — пробормотала служанка, показавшись в дверном проеме. Высокая худощавая женщина чуть склонила голову, в знак уважения, хотя сейчас-то я прекрасно знал, что она ненавидела меня всю жизнь, только и мечтая, когда «выродок» покинет поместье. Пожалуй, она была одержима идеальностью отпрысков дел Тирена даже больше, чем он сам, а я в эту картину идеальности слишком уж не вписывался. Ведь идеальным должен был быть не только я сам, но и моя мать. — Господин ждет вас.

Я знаю.

Ждет, чтобы принести в жертву мою первую любовь.

***

— Если бы ты мог выбирать, то кем бы ты был, Фэд?

— Я бы выбрал не быть двоедушником.

Предстоящий день вырисовывался в памяти с новыми и новыми подробностями, и когда я добрался до центрального зала, то ладони уже были мокрыми от волнения, а перед глазами стояла кровавая картина.

Эти чувства были мне чужды — они давно остыли, выдохлись, как выдыхается вино, если оставить его без присмотра, но возвращение в прошлое будто сорвало замки со всех пыльных сундуков, томившихся в моем разуме долгие годы. Я не хотел нервничать, но нервничал, не хотел бояться, но дрожал от ужаса, почти скулил от горя, потому что снова и снова вспоминал, чем закончится этот вечер.

— Прости меня. Прости… — шептал я, как заклинание, хотя понимал, что все уже случилось. Мертвецам не нужно наше сожаление.