Остановившись перед массивной дверью из черного дерева, я толкнул тяжелые створки и на секунду зажмурился. Пытался подготовить себя, но разве это возможно?

Я видел тысячи смертей.

Я видел разоренные камкери поселения, жертв «бича», женщин и детей, растерзанных хищниками, целые планеты, опустошенные бесконечными войнами, выжженные взрывами и болезнями. Я убивал по приказу Совета неугодных, вытягивал информацию силой и шантажом, изощренно пытал.

Но ничто не могло подготовить меня к полному безразличия взгляду прозрачно-голубых глаз.

Зал был битком набит людьми. Все они пришли поглазеть на мой первый шаг на пути к креслу магистра, ведь чтобы управлять гильдией, мне предстояло пройти обучение длиной в долгие пять лет, а затем стать личным помощником действующего магистра, если он сочтет меня достойным.

А вот и он. Напыщенный, высокомерный сукин сын с таким тяжелым самомнением, что оно должно было перевешивать его при ходьбе по лестнице. Сверлит меня серыми глазками, губы поджимает. Далий был ничем не лучше служанки, ненавидевшей меня. В его взгляде было такое же презрение, как и в ее.

В центре зала располагалась круглая площадка, вымощенная зеленым мрамором, с вмонтированным в камень массивным кольцом.

Между кольцом и пристегнутой к нему жертвой натянулась сциловая цепочка.

Ее звали Ан’яна, и ей на тот момент было пятнадцать.

Она безразлично осматривала окружающих, и только при взгляде на своего отца что-то в голове девочки щелкало и на лице появлялось то самое выражение, с каким дети могут смотреть на родных.

Всем своим видом она спрашивала: «Зачем я здесь, папа? Почему ты не заберешь меня домой?»

Далий же вел себя так, будто это все его не касается. Собравшиеся тихо переговаривались, бросали безразличные взгляды на меня и Ан’яну, моего отца, который был тут же, держал в руках церемониальный пистолет. Слуги разносили среди гостей легкое вино и закуски, в воздухе повис тяжелый дух ароматических свечей, лавандового масла и пота.

Меня же безжалостно тошнило, потому что происходящее походило на цирковое представление.

Дочь Далия вот-вот убьют, а он вальяжно потягивает вино и перешучивается с каким-то торговцем!

Попрощался ли он с ней? Сказал хоть что-нибудь? Может, дал наркотик, чтобы притупить страх? Или просто прошел мимо, полный презрения к несчастной девочке, которой не повезло?

Разве мы виноваты в том, что рождены такими?

Далий посмотрел мне в глаза и слабо улыбнулся.

Сука.

В груди всколыхнулось «гнилое озерцо» давних воспоминаний. Давно отброшенных, покрытых пылью и сгнивших, как игрушки на чердаке, с которыми перестали играть много лет назад. Сердце сдавило от нежности и боли, от жалости и гнева, что смешались в равных долях и плотной коркой легли на зарубцевавшиеся раны.

Ан’яна запрокинула голову, пухлые губы чуть приоткрылись, и показался ярко-красный кончик прокушенного до крови языка.

А ведь мы говорили с ней, всего за неделю до этого сборища. И девочка была такой взволнованной, живой и смущенной. Теребила в руках платок и смотрела куда-то в сторону космопорта.

Человек, которого она выбрала, принял ее, но был куда старше. Разумеется, я тогда навел справки, потому что терзался бессмысленной ревностью. Меня разрывало на части от чувства несправедливости и обиды на Саджу. Почему она сделала нас такими? Почему наградила меня второй душой?

Почему не я? Почему какой-то Рикар получил этот хрупкий цветок?!

Я был тупоголовым мальчишкой, и двадцатипятилетний мужчина-пилот казался мне бесконечно старым для крошки Ан’яны. Она была такой маленькой, такой хрупкой.

Неземной. Самой лучшей.

— Знаешь, Фэд, мне так страшно.

— Почему?

Я сидел рядом, бесконечно смущенный, и все, что меня волновало — каштановая прядь, выбившаяся из ее сложной прически, и сладкий запах ландышей, исходивший от белоснежной кожи.

Голубые глаза были полны страха и печали, но едва ли сама девушка могла объяснить, что ее так волновало.

— От Рикара нет вестей. Уже давно, — пробормотала она и сжала мою руку с такой силой, словно боялась утонуть. — Я не смогу, если…

— Все будет хорошо, — ответил я, хотя внутри все переворачивалось от тоски и зависти к какому-то пилотишке, ставшему избранным для моей хрупкой девочки, доверчиво раскрывшей мне свои печали.

Саджа, я бы женился на ней. Наплевал бы на твои приказы и…

Но Ан’яна сделала выбор.

Моя единственная любовь, я врал. Ничего не сложилось хорошо, все пошло под откос, но откуда мне было знать? Как я мог предвидеть, что твой рассудок окажется слишком слаб, чтобы принять смерть любимого? Мог ли я это предотвратить?

Я не помог тебе. Если бы я был рядом до самого конца, если бы я держал твою руку, когда сообщали о крушении корабля и гибели всей команды. Но ослепленный ревностью я тебя предал.

И прикованная к цепи Ан’яна тому подтверждение.

Далий не смог «убрать» дочь своими руками и решил испытать меня. Он знал, что я сделал бы что угодно, только бы выбраться из-под тяжелой опеки отца. Я хотел работать в гильдии, я мечтал ею править.

И если я хотел вырваться из этого безжизненного дворца, где для меня ничего не осталось ценного, и начать путь к креслу магистра, то мне предстояло совершить еще одно предательство.

К горлу подкатил тяжелый кислый ком. Я давно забыл, когда плакал в последний раз, но один только вид Ан’яны — беспомощной, ослабшей, превратившейся в безумную безвольную куклу — рвал мне сердце. Сейчас я не был магистром, запертым в теле себя прежнего.

Я будто и правда вернулся в прошлое, в тот самый момент, что разворотил мою душу и уничтожил все хорошие чувства, что я еще испытывал к отцу, людям и миру вообще.

Отец вручил мне пистолет, а люди вокруг замерли в ожидании. Я точно знал, что Далий наблюдает за каждым моим движением, оценивает, прикидывает, можно ли меня использовать, как мной манипулировать и на что давить.

Он будет успешно всем этим пользоваться, позже.

Но я это все уже пережил, и сейчас меня волновало только хрупкое тело, прикованное цепью к кольцу.

Пистолет оттягивал руку и казался невыносимо тяжелым. Рукоятка обжигала ладонь нестерпимым холодом, прошивала запястье иголками острой боли.

Ан’яна подняла взгляд, и в нем не было ни капли узнавания. В глубине зрачков плескалось самое настоящее темное безумие, обреченность и боль. Где-то под толстым слоем пепла сожженной болью души, мучилась и молила об освобождении маленькая девочка, чье сердце не справилось с горем.

Тяжело сглотнув, я отступил на шаг. Пытался найти выход из этой ситуации, хоть что-то изменить, но в голове крутилась одна и та же мысль: