С этими словами он вышел, не дав Ройбену возможности сказать хотя бы слово.

Ройбен откинулся в кресле и уставился неподвижным взглядом в окно. Из мокрых идеально чистых стекол витражного окна получился прекрасный набор зеркал.

Он долго сидел и рассматривал отражение пламени в стекле – небольшое зарево, плававшее, казалось, в пустоте, – а потом прошептал:

– Марчент, ты здесь?

В зеркале начал медленно складываться ее образ; Ройбен, не отрываясь, смотрел на него, а образ обретал цвет, плотность, становился трехмерным. Она снова сидела перед окном, но выглядела не так, как прежде. Теперь на ней было коричневое платье, которое она носила в тот день, когда они познакомились. Ее лицо словно озарилось жизнью, кожа обрела живую упругость, но выражение было очень-очень печальным. Мягкие коротко подстриженные волосы казались расчесанными. А на щеках блестели слезы.

– Скажи: чего ты хочешь? – произнес он, изо всех сил стараясь преодолеть страх, и начал подниматься, чтобы подойти к ней.

Но образ уже расплывался. Вот эфемерный образ вроде бы в порыве потянулся ему навстречу, но тут же начал терять свою вещественность, рассыпаться, как будто состоял из пикселов, цвета и света. Она исчезла. А он стоял посреди библиотеки и, потрясенный так же сильно, как и несколько часов назад, чувствуя, что сердце отчаянно колотится возле самого горла, глядел на собственное отражение в оконном стекле.

Ройбен проспал до середины дня и спал бы и дольше, но его разбудил телефонный звонок Грейс. Она сказала, что Ройбену лучше бы приехать, не откладывая, – если, конечно, он хочет, чтобы церемония состоялась завтра утром, – и заблаговременно подписать все нужные документы. Возразить на это было нечего.

Он немного задержался, так как хотел перекинуться словом с Феликсом, но того нигде не было. Лиза предположила, что он снова уехал в Нидек для того, чтобы проконтролировать, как выполняются его планы подготовки города к рождественскому фестивалю.

– У всех сейчас столько дел! – сверкая глазами, посетовала Лиза, но тем не менее все же попыталась заставить Ройбена перекусить. Хедди и Жан-Пьер под ее руководством уставили весь длиннющий стол в столовой большими и малыми серебряными блюдами, салатницами и тарелками. Двери буфетной были распахнуты, на полу вдоль стола стопками громоздилась разнообразная посуда.

– Поверьте мне, вам очень нужно хорошо есть, – сказала она и проворно направилась в кухню.

Ройбен остановил ее и сказал, что пообедает с родными в Сан-Франциско.

– А вот все эти приготовления очень впечатляют, – совершенно искренне сказал он, с новой силой осознав, что до грандиозного приема остается всего семь дней.

В дубраве суетились рабочие, развешивавшие на мощных ветках бесконечные электрические гирлянды из маленьких лампочек. На террасе, перед домом, уже возвели навесы. Взад-вперед бегали сам Гэльтон и его многочисленные родственники-плотники. И прекрасные мраморные статуи для сценки вертепа уже перевезли на край террасы, и они стояли там мокрые и словно растерянные, ожидая, когда же их расставят должным образом, а рядом с ними еще одна кучка рабочих, несмотря на непрекращающийся моросящий дождь, что-то мастерила, по-видимому, ясли, где будет лежать Младенец.

Уезжать страшно не хотелось, но, увы, выбора у Ройбена не было. Что касается предстоящих событий, то за Лаурой он сегодня заезжать не будет, а завтра она сама приедет в мэрию.

Впрочем, дела обернулись хуже, чем он ожидал.

Дождь разошелся прежде, чем Ройбен успел доехать до моста Золотые ворота, а всего дорога до Русского холма заняла более двух часов, и все это время буря явно не собиралась затихать. А ливень хлестал такой, что Ройбен промок до нитки, пока бежал от машины к крыльцу, и ему прежде всего потребовалось переодеться.

Но это было наименьшей из всех проблем.

Документы, подготовленные Саймоном Оливером, подписали быстро, без разногласий, однако Селеста, пребывавшая в крайне раздраженном состоянии, беспрерывно отпускала язвительные замечания и особенно разошлась, когда дело дошло до договора о передаче ребенка Ройбену. Ройбен же остолбенел, когда увидел, какую кучу денег получит Селеста, но, конечно, промолчал.

Он не представлял себе, что значит выносить ребенка, не имел ни единого шанса когда-либо узнать это на своем опыте и сейчас не мог понять, что значит для Селесты отказаться от младенца. Он был рад тому, что она получит деньги, на которые сможет безбедно прожить всю оставшуюся жизнь, если, конечно, не наделает глупостей.

Но после того, как адвокаты откланялись, а оставшиеся перешли в столовую, где был готов обед, Селеста, при полном молчании всех прочих, разразилась длинной тирадой, суть которой сводилась к тому, что Ройбен – одно из самых бесполезных и неинтересных человеческих существ из всех, какие только рождались на планете.

Грейс и Филу было крайне неприятно это слушать, но они остались за столом. Грейс делала Ройбену незаметные знаки, призывая его к терпению. Что касается Джима, то его лицо, хотя и выражало сочувствие, было странно напряженным, как будто он сочувствовал брату не по зову сердца, а по обязанности. Джим, как всегда, был аккуратно одет в полагающиеся ему по сану черные костюм и сорочку с пасторским воротничком, что в сочетании с тщательно причесанными волнистыми темно-каштановыми волосами и мягким и притягательным взглядом делало его, как всегда казалось Ройбену, идеальным кандидатом на соответствующую роль в кинофильме. Он был красивым мужчиной – Джим, но об этом никто никогда не говорил, предпочитая обсуждать внешность Ройбена.

Ройбен старательно терпел первые двадцать минут, пока Селеста яростно шпыняла его, называя его лентяем и красавчиком, снова бездельником, тратящим время на что угодно, кроме полезных вещей, жалким неумехой, никчемным лодырем, пустоголовым смазливым мальчишкой, готовым кинуться к любой чирлидерше, которая только попадется ему на глаза, и полностью лишенным честолюбия размазней, которому все в жизни доставалось так легко, что он не воспитал в себе ничего, подобного моральному стержню. Богатый и миловидный от рождения прожигатель жизни!

Через некоторое время Ройбен отвел взгляд. Если бы она не раскраснелась так, если бы ее лицо не было залито слезами и искажено яростью, он, наверно, и сам рассердился бы. Но сейчас он испытывал к ней только жалость и, пожалуй, легкое презрение.

Никогда в жизни он не был лентяем и отлично это знал. И, конечно, не был он и «пустоголовым смазливым мальчишкой, готовым кинуться к любой чирлидерше, которая только попадется ему на глаза», но совершенно не хотел говорить об этом. Им постепенно овладевало отчуждение и даже, пожалуй, легкая досада. Селеста никогда не знала его нисколько, и он, пожалуй, тоже не знал ее, и слава богу, их браку предстояло стать фиктивным и кратковременным. А что было бы, поженись они всерьез?

И каждый раз, когда она снова и снова проходилась по его внешности, он понимал ее все лучше и лучше. Она ненавидела его как личность, ненавидела его физически. Эта женщина, с которой он множество раз пребывал в интимной близости, не могла физически переносить его. От этого осознания и мыслей о том, каким ужасом непременно стал бы его реальный брак с Селестой, мелкие волосики на его загривке поднялись дыбом.