– Я слушаю тебя, Джим, и понимаю, для чего ты это рассказал. Все понимаю.

– Ройбен, я ни в малейшей степени не герой. Если бы не мама с папой, которые устроили меня в наркологический центр, если бы они не возились со мною, то даже не представляю, чем бы я закончил. Возможно, меня уже и в живых не было бы. Но ты все-таки прислушайся к тому, что я тебе говорю. Будь терпелив с Селестой, держи себя в руках – ради ребенка. Это первый и главный урок. Пусть она выносит и родит это дитя. Ройбен, ты же не можешь знать, какие сожаления охватят тебя на смертном одре, если она все же решит избавиться от ребенка из-за какого-нибудь твоего неосторожного слова! Знаешь, мне иногда бывает невыносимо больно даже видеть детей, видеть счастливых родителей с их малышами. Я… я не знаю, смог бы я служить в обычном католическом приходе, где есть дети и школы. Очень сомневаюсь. Потому-то я залез в самые трущобы. И с наркоманами работаю по этой самой причине.

– Понимаю… А вот что, схожу-ка я к ней сразу. Поговорю, попрошу прощения.

– Действительно, так и сделай! – обрадовался Джим. – Знаешь, Ройбен, возможно, когда-нибудь этот ребенок окажется для тебя связующей нитью со всеми нами – со мною, мамой и папой, со всей твоей родней по плоти и крови и с тем, что жизненно важно для всех нас.

Ройбен сразу вышел из комнаты и постучал в дверь Селесты. В доме было тихо, но из-под ее двери пробивался свет.

Селеста была одета только в ночную рубашку, но тем не менее сразу пригласила Ройбена войти. Она держалась холодно, но вежливо. А он, остановившись перед нею, старательно, со всей возможной искренностью произнес слова извинения.

– О, я все понимаю, – ответила она, чуть заметно усмехнувшись. – Не беспокойся. Для нас с тобой все это скоро закончится.

– Селеста, я желаю тебе счастья, – сказал он.

– Я знаю это, Ройбен, и знаю, что ты будешь хорошим отцом малышу. Даже и без Грейс и Фила, которые стараются взять все трудности на себя. Случается, что из самых инфантильных мужчин получаются прекрасные отцы.

– Спасибо, Селеста, – сказал он, выдавив ледяную улыбку, и поцеловал ее в щеку.

Ну, с Джимом повторять этот прощальный жест вовсе не обязательно, – подумал он, возвращаясь в свою комнату.

Джим сидел в той же позе перед камином и, похоже, был погружен в глубокие раздумья. Ройбен снова устроился в кожаном кресле.

– Скажи, пожалуйста, – сказал он, – это была единственная причина, по которой ты пошел в священники?

Джим довольно долго молчал. Потом с каким-то непонятным изумлением посмотрел на брата и негромко сказал:

– Ройбен, я стал священником, потому что хотел этого.

– Джим, это я знаю, но не чувствовал ли ты, что обязан всю оставшуюся жизнь искупать содеянное?

– Ты не понимаешь, – устало сказал Джим. – Я был полностью выбит из колеи, чтобы понять, как жить дальше, мне потребовалось немало времени. Я много путешествовал. Провел несколько месяцев в католической миссии на Амазонке. Потом год изучал философию в Риме.

– Это я помню, – ответил Ройбен. – Мы получали огромные посылки из Италии. А я никак не мог понять, почему же ты все не приезжаешь домой.

– У меня был очень широкий выбор. Возможно, впервые в жизни я мог выбирать по-настоящему. И, кстати, когда я сказал архиепископу, что хочу стать священником, он задал мне этот самый вопрос. Мы долго разговаривали. Я рассказал ему все. Мы говорили об искуплении, о том, что такое жизнь священника и каково это – вести ее год за годом, всю жизнь. Он потребовал, чтобы я до поступления в семинарию провел год мирской жизни в полном воздержании. Обычно на такое испытание отводилось пять лет, но он решил, что мое пьяное безумие продолжалось не так уж долго. Вероятно, сыграло свою роль и пожертвование дедушки Спэнглера, и постоянная мамина поддержка. Год я проработал волонтером в церкви Святого Франциска в Губбио. К моменту поступления в семинарию я не пил уже три года, но оставался под строгим надзором. Один глоток спиртного – и меня выгнали бы вон. Ройбен, я выдержал это, потому что очень хотел выдержать. И стал священником потому, что всеми силами стремился к этому.

– А как же вера? – спросил Ройбен, которому глубоко врезались в память слова Маргона о том, что Джим – священник, не верящий в Бога.

– О, вера – это самое главное, – еще тише и доверительнее ответил Джим. – Конечно, вера превыше всего – вера в то, что мы живем в Божьем мире и все мы дети Господа. Как же без веры? Я думаю, что если человек искренне, всем сердцем любит Бога, то любит и всех остальных. Тут просто не может быть никаких вариантов. И любишь их не потому, что надеешься, что это тебе зачтется перед Господом, а потому, что стараешься воспринимать и постигать их так же, как их воспринимает и постигает Бог. Любишь их потому, что они живые.

И снова у Ройбена не нашлось слов. Он лишь кивнул.

– Подумай об этом, – понизив голос до шепота, сказал Джим. – Смотри на каждого и думай: это Божье создание; Бог наделил его душой! – Он откинулся в кресле и тяжело вздохнул. – Я стараюсь. Спотыкаюсь. Поднимаюсь. И продолжаю стараться.

– Аминь, – благоговейным шепотом отозвался Ройбен.

– Я хотел работать с наркоманами, с пьяницами – в общем, с теми людьми, слабости которых мне понятны. И, самое главное, я хотел делать что-то полезное и был уверен в том, что у священника есть такая возможность. Что я могу хоть как-то изменить жизнь этих людей. Возможно, мне удалось бы, думал я, даже спасти чью-то жизнь, а может, и не одну – ты только подумай: спасти жизнь! – и искупить хоть малую долю вины за ту жизнь, которую загубил. Ты, конечно, можешь сказать, что меня спасли мама с папой, «Анонимные алкоголики» и «Двенадцать шагов»… Да, они подтолкнули меня к решению. Но я мог выбрать разные пути. И одним из них была вера. Из всего этого кошмара я вынес веру. И нечто вроде безумной благодарности за то, что я не должен становиться врачом! Не могу даже передать, до какой степени я не хотел становиться врачом! В медицине и без меня более чем достаточно бессердечных самовлюбленных подонков. Хвала Господу, меня эта участь миновала.

– Не скажу, что понял тебя до конца, – признался Ройбен. – Впрочем, я никогда не имел особой веры в Бога.

– Я знаю, – ответил Джим, снова уставившись на язычки газового пламени. – Знаю еще с твоих детских лет. Ну, а я всегда веровал в Бога. О Боге говорит мне мироздание. Я вижу Бога в небе и в опавших листьях. И для меня все это обстояло именно так.

– Кажется, я понимаю, что ты имеешь в виду, – негромко сказал Ройбен. Ему очень хотелось, чтобы Джим продолжил свои рассуждения.

– Я вижу Бога во множестве проявлений доброты людей друг к другу. Вижу Бога в глазах пропащих алкоголиков, с которыми имею дело… – Джим вдруг осекся и мотнул головой. – Вера ведь не осознанное решение, правда? Это что-то такое, что, как ты считаешь, у тебя есть или у тебя нет.

– Полагаю, что в этом ты прав.

– Потому-то я никогда не проповедую людям о грехе неверия, – сказал Джим. – И ты никогда не слышал, чтобы я называл неверующего грешником. По-моему, это совершенная бессмыслица.