1953 год.

В начале пасхальных каникул Элис встречала Льюиса на станции в Уотерфорде. Она стояла в конце платформы, кутаясь в пальто и низко надвинув на лоб меховую шапку. Льюис подумал, что она похожа на Анну Каренину и неплохо было бы ей тоже прыгнуть под поезд. Мысль об Анне Карениной заставила его на мгновение вспомнить маленькую Кит Кармайкл: интересно, дочитала ли она этот роман до конца? Элис под поезд не бросилась, вместо этого она удивительно фальшиво, наигранно изобразила радость встречи, махая рукой, и двинулась ему навстречу.

— Привет, Льюис! Как холодно! Я здесь на машине. Пойдем.

Когда Джилберт вечером приехал домой, то расплатился с таксистом и стоял на дорожке, пока тот не уехал. Ему пришлось заставлять себя войти в дом. Элис оторвалась от приготовления напитков и радостно поздоровалась с ним. Льюис начал улыбаться. Джилберт рассматривал лицо своего сына. В нем было много от Элизабет, но все больше проявлялся и сам Льюис. Это нарушало его спокойствие. Он видел, что Льюис заметил это и перестал улыбаться. Так они и стояли втроем, безмолвным треугольником, — школьник, муж и жена, — и впереди их ждали три недели совместного времяпрепровождения.

В субботу они завтракали как обычно. Элис уже сделала макияж, только губы не накрасила, поскольку знала, что красить губы к завтраку — это вульгарно, но выйти совсем ненакрашенной не могла. Мэри поставила на стол чай, тосты и целое блюдо горячих сосисок в томатном соусе — по случаю выходных. На Джилберте был его старый пиджак. Льюис, как всегда, сидел спиной к окну. Сложенная газета Джилберта лежала рядом с его тарелкой. Он взял ее и развернул.

Элис ела, бросая быстрые взгляды по сторонам — это было постоянное действо, связанное с поиском чего-то интересного и повторявшееся каждый раз, когда они садились за стол. Иногда она бросала короткие замечания по поводу увиденного: «Нужно будет обрезать живую изгородь», «Эти цветы нужно поменять». Сегодня она сказала:

— Какая досада, что на уикенд опять похолодало.

Льюис ел быстро, глядя в свою тарелку, и старался не обращать внимания на повисшую в комнате тишину и не чувствовать, как истекающие мгновения касаются его.

Сейчас он читал «Преступление и наказание», он выбрал эту книгу, потому что она была толстая и напечатана мелким шрифтом; он решил, что читать ее будет достаточно скучно, и это не позволит ему свихнуться окончательно, но теперь он уже проникся клаустрофобией этого романа и пожалел, что вообще начал его читать, а остановиться уже не мог. За столом он читать не мог, и здесь ничто не отвлекало от того факта, что они находятся вместе, и того, насколько это плохо. Частенько Джилберт и Элис к ужину были уже довольно пьяны, поэтому атмосфера была не такая тягостная, как за завтраком и обедом, но иногда оттого, что они напивались, было только хуже — становилось видно, что скрывается за внешней оболочкой.

После завтрака он поднялся к себе и лег на кровать. Он смотрел на трещину в потолке, которую всегда рассматривал, когда был маленьким, и которая тогда была для него рекой с извилистой береговой линией и скалистым обрывом. На самом деле ничего этого не было: это была просто трещина на потолке, и Льюису хотелось, чтобы она разошлась и весь этот дом разрушился до основания.

Он поднял руку и взглянул на часы. Не было еще и десяти. В его комнате было холодно и сумрачно; было слышно, как в лесу кричат грачи и мимо их дома проезжает машина. До ленча оставалось два с половиной часа, после этого еще полдня до вечера, бесконечная ночь, снова завтрак, церковь, потом школа и пустое ожидание чего-то лучшего, которое никогда не наступит.

Он встал. Надел пальто, взял подаренные на день рождения деньги и вышел на улицу, где стоял жуткий холод. Льюис направился на станцию и купил там билет до Лондона.

Он очень замерз и боялся, что на машине приедет отец и заберет его домой, но никто не приехал, зато приехал поезд, и Льюис сел в него.

Состав набирал ход, а Льюис наблюдал, как станция Уотерфорд становилась все меньше и меньше, пока ее вообще нельзя было уже рассмотреть, и он оказался наедине с собой и вдали от них. Подавленное состояние оставило его, он чувствовал себя умным, энергичным и преисполненным добрых намерений.

Когда он сошел с поезда, начал идти мокрый снег; выйдя из вокзала, он направился к реке и двинулся вдоль нее. Вокруг него стояли высокие дома, а тротуары блестели от тающего снега. Уже почти стемнело, было очень холодно, его волосы были мокрыми от снега, и Льюис чувствовал себя причастным к жизни и полным жизненных сил. Проходившие мимо него люди разговаривали между собой, и никто не обращал на него никакого внимания. По дороге катили черные автомобили, и из-под их колес разлетались грязь и снежная слякоть.

По реке плыли баржи; они двигались медленно, груженные углем и чем-то, накрытым брезентом, а на носу стояли матросы с фонарями. С другой стороны тянулась улица с большими домами. Он удивился, когда увидел здание Парламента и Вестминстерский мост, ему показалось поразительным, что все эти достопримечательности, которые он сразу узнал, находились прямо здесь, перед ним, словно выставленные специально, чтобы он мог их рассмотреть.

Он прошел по Уайтхолл и вышел на Трафальгарскую площадь; город, раскинувшийся перед ним, был громадным, обветшалым и загадочным. Здесь было много людей и машин, но также возникало ощущение масштабных разрушений чего-то романтического.

Он пошел к Национальной галерее и остановился перед ней. Света в окнах не было, он представил, как картины висят внутри на стенах в полной темноте, и эта мысль ему понравилась. Он видел большие темные залы с полотнами Караваджо и Констебля, громадные холсты со множеством ангелов на них. Он пошел дальше, вверх по Чаринг Кросс-роуд и оказался на театральной улице. Здесь было более оживленно: одни, в вечерних костюмах, стояли перед входом в театр, другие, в пальто и шапках, пробегали мимо. Некоторые женщины были укутаны в меха, по мостовой цокали их каблучки, когда они выходили из такси, а воздух наполнял гул голосов. Он решил, что спектакли должны вот-вот начаться, потому что ступеньки и тротуары перед театрами были заполнены людьми. Он опустил голову, внезапно подумав, что может встретить здесь кого-то из друзей отца, и тогда придется объясняться. Он свернул на боковую улицу, которая была намного уже и темнее основной.

На маленькой и темной улочке он почувствовал себя совершенно по-другому. Позади него остались огни, такси и люди, которые могли его узнать, а впереди все для него было незнакомо. Здесь тоже были люди и пабы, но выглядели они иначе, и даже производимые ими звуки были другими.

Он смотрел на людей, которые стояли на улице, пили и разговаривали, но уже то, как они говорили, было для него немыслимо — половину их слов он вообще не мог понять. Как будто это была другая страна — или смесь разных стран; он шел мимо странных кафе с грязными окнами, через которые почти ничего не было видно, но было ясно, что там полно народу. Он глазел на женщин, которые прохаживались здесь одни, без мужчин, и только намного позже сообразил, что это проститутки. Он слышал о проститутках, он знал, что проститутки существуют — и даже знал о некоторых вещах, которые они делают для мужчин, но он просто не ожидал встретить их здесь, разгуливающих по тем же улицам, что и он. Для него это был шок, который вскоре сменился восторгом. Это была реальная жизнь, и ему было достаточно всего лишь сесть в поезд, чтобы приехать сюда, где его никто не знает.