Август 1957 года.

Встречать его было некому. Он стоял в очереди позади еще троих мужчин и смотрел, как они получают свои вещи, подписывают какие-то бумаги и уходят; все они проделывали это совершенно одинаково, словно других вариантов не существовало, — и это после такого долгого ожидания. Именно ожидание сделало их всех одинаковыми.

Когда подошел его черед, ему выдали одежду, в которой он сюда попал, бумажник и опасную бритву. Ему показали, где расписаться за все это да еще за бланк почтового перевода, полученного от отца, после чего его отвели в соседнюю комнату, чтобы он мог переодеться. Его старая одежда теперь плохо сидела на нем: брюки были явно слишком короткими, а манжеты рубашки не доходили даже до запястья. Одевшись, он вернулся к стойке, засунул свой бумажник с вложенным в него почтовым переводом в задний карман брюк, бритву — в другой, после чего подождал, пока снова откроют все двери, чтобы выпустить его. Не поднимая глаз на надзирателей, он прошел через тюремный двор к маленькой двери в стене, сбоку от больших ворот. Щелкнул замок, дверь открылась, и он шагнул на улицу.

Людей, вышедших перед ним, там уже не было — впрочем, там вообще не было никого. Он вполне владел собой и не слишком расстроился по этому поводу. Он уже давно находился в состоянии постоянного ожидания, хотя ожидал не собственно освобождения — ему не терпелось вернуться домой. Два года — срок небольшой, но в возрасте с семнадцати до девятнадцати он тянется, пожалуй, дольше, чем в другие периоды жизни.

В первый момент его больше всего поразили краски окружающего мира — такие сочные и яркие — и ослепительный солнечный свет. К тому же здесь было непривычно просторно, и глаза его могли видеть далеко, самый конец улицы, где как раз сворачивал за угол маленький голубой автомобиль.

Он посмотрел по сторонам и подумал, что мог бы вечно стоять вот так, вдыхая чистый и прозрачный воздух, глядя вдаль; разглядывать кирпичную кладку окружающих домов всех оттенков желтого и коричневого цветов, траву, пробивающуюся между булыжниками мостовой; просто смотреть перед собой, осознавая, что здесь никого нет. Затем он вспомнил о тюрьме у себя за спиной, и ему захотелось побыстрее отсюда уйти. Но потом ему пришло в голову, что только это и было у него в течение долгого времени, и поэтому уходить расхотелось; однако он тут же отогнал эту мысль и зашагал по улице прочь от тюрьмы, в том направлении, куда скрылась голубая машина.

Чтобы добраться до вокзала Виктория и сесть на поезд, идущий домой, Льюису предстояло попасть на другой берег реки. Но сначала нужно было зайти на почту, чтобы получить свой перевод, а потом уже отправляться на станцию. По пути он решил, что надо купить какую-то одежду, потому что в этой он чувствовал себя глупо, а возвращение домой уже само по себе было достаточно тяжелым испытанием, даже если не учитывать, что вид у него такой дурацкий. Необходимость заходить то в одно место, то в другое и разговаривать при этом с незнакомыми людьми пугала его и заставляла по-прежнему чувствовать себя заключенным в большей степени, чем он ожидал. Поэтому, дойдя до вокзала Виктория, он остановился, не переходя улицу, чтобы собраться с духом и заставить себя войти внутрь.

Тени здесь не было. Он купил себе две белых рубашки, светло-серый костюм с дополнительными брюками, немного сигарет, колоду карт и металлическую зажигалку. Комплект одежды он надел сразу, а остальные вещи положил в картонную коробку, которую купил у продавца в том же магазине; сейчас он поставил эту коробку на землю, вынул из кармана своих новых брюк сигареты и, прикурив одну из них от своей новой зажигалки, стал ждать, пока будет в состоянии войти в здание вокзала.

Раньше он себе одежду никогда не покупал. Странно, что человек, который мог совершить то, что сделал он, не имел понятия, как и где себя одеть. Его отец прислал ему достаточно денег, чтобы можно было не ехать домой; но, с другой стороны, отец ведь не просил Льюиса этого не делать.

Размышления о том, что он совершил и что об этом думает его отец, не помогали, поэтому он стал разглядывать людей на улице. Краски вокруг по-прежнему казались очень яркими. Над ним было огромное синее небо, деревья на тротуарах виделись ему удивительными, а женщины выглядели просто красавицами, и ему приходилось сдерживать себя, чтобы не пялиться на них. Бросая взгляд на кого-нибудь из них, он ощущал в себе биение жизни; это был светлый огонь, не имеющий ничего общего с темными помыслами: в том, как женщины двигались, в ощущении легкости, исходящей от них, ему мерещилось обещание. Он старался не таращиться на них, но был ослеплен и загипнотизирован буквально каждой, проходившей мимо. Стараться не показывать этого, но все же разглядывать их как можно дольше было для него своего рода игрой, прекрасным способом не потерять голову и снова почувствовать себя живым человеком. Интересно, а могут ли его арестовать за то, что он битый час пялится на женщин, стоя напротив вокзала Виктория? Он представил себе, как судья прямо сегодня, в день его освобождения, опять отправляет его за решетку за то, что он мысленно видит всех этих женщин раздетыми. После таких рассуждений он уже был готов перейти через дорогу и купить на вокзале билет.

В поезде все было точно так же, как и при его предыдущих поездках по железной дороге: тот же ритм движения, те же звуки, те же панели из лакированного дерева. Сиденья были жесткими и местами вытертыми до блеска. Не раздумывая, он прошел в голову состава, в последний вагон второго класса, и сел у окна лицом против хода поезда, чтобы видеть, как перрон будет уплывать от него.

Элис знала, что Льюис должен вскоре выйти из тюрьмы, и он ей часто снился; причем в этих снах он всегда был еще совсем мальчиком, его все время куда-то уводили или он терялся; в некоторых снах она и себя видела ребенком и даже не всегда могла понять, была ли тогда она им или собой.

Она проследила за тем, чтобы комната Льюиса была готова к его возвращению. Она проветривала ее, просила Мэри перестилать постель, проверяла, вытерта ли пыль, после чего снова закрывала дверь. Она не знала точно, сколько времени его еще не будет, а сам он не писал, когда освободится. Она думала, что, если он не приедет сюда, они так и не узнают, куда он делся.

Лето выдалось жарким, и они постоянно оставляли окна и полностью застекленные двери в сад открытыми; в доме часто было так же жарко, как и снаружи, и падавшие на ковер солнечные лучи делали его горячим. Элис пошла к себе в комнату, чтобы проверить, как выглядит, затем спустилась в кухню и отдала Мэри распоряжения относительно ужина. После этого она села в гостиной у неразожженного камина и попыталась читать, сама не зная, ждет она Льюиса или нет.

Перрон в Уотерфорде был пустынным. Льюис сошел с подножки вагона и не увидел ни единого человека. Деревья аркой нависали над дорогой, и пробивавшийся сквозь их ветви солнечный свет разукрашивал мостовую светлыми пятнами. Льюис шел, понурив голову, а когда услышал позади себя шум автомобильного мотора, просто отступил к обочине, не поднимая глаз.