Лаурина восприняла все гораздо легче, чем он смел надеяться. Доктор Росси, сообщила она, выписал себе из Вены новую замечательную лампу и получил потрясающее лекарство из Амстердама. Теперь она не испытывала боли по нескольку дней кряду. Но это было еще не все. Закончив описывать состояние своего здоровья, как бы мимоходом, чтобы замаскировать свой триумф, но тем самым только подчеркнуть его, она упомянула, что в последние дни ее несколько раз навещал Д’Аннунцио и так поэтично предавался воспоминаниям о прошлом. А старый добрый ван Арпельс прислал ей сборник своих новых стихов, к которому приложил совершенно очаровательное письмо. Кстати, о письмах. Она недавно разбирала свой архив и сама поразилась, как их накопилось много и насколько они интересны.

– Не сомневаюсь, – сказал Юстас. И невольно вспомнил почти безумный жар чувств, который она вызывала в дни их бурного романа, агонию вожделения, муки ревности. И это касалось многих других мужчин, пылко влюблявшихся в нее – от простого математика до владельцев крупных компаний, от венгерских поэтов до английских аристократов и чемпиона по теннису из Эстонии. А теперь… Он мысленно представил себе образ Лаурины, какой она представала сейчас, двадцать лет спустя: иссохшая калека в инвалидной коляске с медно-желтыми волосами, кудрями уложенными над лицом, которое вполне могло бы сойти за посмертную маску Данте…

– Я отобрала несколько твоих писем, которые хотела бы прочитать тебе, – сказал ему в ухо голос из микрофона.

– Боюсь, сейчас они покажутся довольно глупыми.

– Вовсе нет, – возразила она. – Они прекрасны. В них столько остроумия; et en même temps si tendres – così vibranti![36]

– Vibranti? – переспросил он. – Только не говори мне сейчас, что я когда-то пульсировал жизненной силой.

Какой-то звук заставил его повернуть голову. В проеме распахнутой двери стояла Мими. Она улыбнулась ему и послала воздушный поцелуй. Кимоно цвета красного вина при этом распахнулось на ней.

На другом конце телефонного провода раздался шелест и хруст бумаги.

– Послушай вот это, – хрипло сказала Лаурина. – «Ты владеешь способностью вызывать желания, которым нет предела, и в этой беспредельности их невозможно утолить простым обладанием одним лишь твоим телом и быстротечными мыслями».

– Бог ты мой! – воскликнул Юстас. – Неужели я мог написать нечто подобное? Звучит как цитата из Альфреда де Мюссе.

Мими теперь стояла рядом с ним. Свободной рукой он ласково похлопал ее по обнаженным ягодицам. Бери от жизни все…

Хриплый голос продолжал читать:

– «А потому мне начинает казаться, Лаурина, что единственный путь к исцелению от любви к тебе – это уподобление суфиям или Хуану де ла Крусу. Потому что только Бог вызывает те же чувства, что вызываешь во мне ты…»

– Il faudrait d’abord l’inventer[37], – с усмешкой прервал ее Юстас. Но в те времена, он живо это помнил, ему казалось все это вполне разумным описанием собственных ощущений. Что лишний раз свидетельствует, до какого приниженного состояния способна довести эта проклятая любовь самого рационального мужчину! В таком случае следовало возблагодарить Господа, что ныне он навсегда покончил с подобными глупостями! Юстас еще раз звонко шлепнул Мими по попке и улыбнулся ей.

– Spicciati, Bebino[38], – прошептала она.

– А вот еще одно восхитительное письмо, которое ты мне написал, – произнес в тот же момент голос Лаурины. – «Любить тебя с такой силой, как люблю я…»

Мими в нетерпении дернула его за ухо.

– «…это значит родиться заново и прожить другую, гораздо более интересную жизнь», – продолжал голос в трубке.

– Прости, но вынужден на этом прервать декламацию собственных сочинений, – сказал Юстас. – Мне придется дать отбой… Нет, нет, ни минуты больше, дорогая. Уже пришел дантист. Ecco il dentista, – повторил он по-итальянски, чтобы Мими поняла тоже, и при этом слегка игриво ущипнул ее. – Adesso comincia la tortura[39].

Он положил трубку, повернулся и, посадив девушку себе на колено, начал щекотать ее толстым пальцем между ребрами.

– No, no, Bebino… no!

– Adesso comincia la tortura, – снова сказал он, заставляя ее биться от смеха почти в истерике.

Сидя в углу своего похожего на небольшую пещеру магазинчика, Бруно Ронтини проставлял цены на только что приобретенную кипу книг. Пятнадцать лир, двенадцать, двадцать пять, сорок… Его карандаш перемещался с форзаца на форзац. Свет, который падал почти вертикально из лампы над головой, накладывал густые тени на его глубоко посаженные глазницы, под выступающие скулы и крупный нос. При таком освещении над книгами склонился вроде бы некрасивый угловатый череп, но стоило ему посмотреть вверх, как становились видны яркие голубые глаза, а лицо приобретало выразительные и почти веселые очертания.

Карло ушел домой, и он остался один – совершенно один, но это было одиночество, которое неизменно наполняло его ощущением невыразимого счастья. Из-за стекла витрины доносился достаточно громкий уличный шум, но внутри магазинчика он чувствовал себя как в окруженном скорлупой ядре, где царила полнейшая тишина, где любой посторонний звук терял всякое значение; тишина, которую ничто не способно было нарушить. И сидя в самом средоточии молчания, Бруно размышлял о букве «L» со штрихом, которую выводил перед каждой цифрой на книге, и ему казалось, что она означает не просто слово «лира», но символизирует и любовь, и освобождение.

Прозвенел колокольчик над дверью, и в магазин вошел посетитель. Бруно поднял взгляд и увидел юное, почти детское лицо. Но до чего же скупо обрисованное! Словно природа, внезапно решив сэкономить, отказалась отпустить достаточно материала на полноценные и важнейшие его черты. Большими выглядели только неровные и торчащие вперед зубы. И еще очки с вогнутыми линзами, сквозь которые были видны застенчивые, но проницательные глаза, светившиеся умом, который явно использовали не как инструмент для поисков истины, а в целях самозащиты или даже средства, чтобы придать человеку уверенности после череды непрерывных унижений.

Незнакомец нервно откашлялся и сказал, что ему нужна хорошая книга по сравнительному богословию. Бруно показал все, что у него было на эту тему, – стандартный итальянский учебник, популярный труд, написанный во Франции (в переводе), и тоже переводной двухтомник из Германии.

– Лично я рекомендовал бы француза, – сказал он своим обычным негромким голосом. – Всего двести семьдесят страниц. Его изучение отнимет у вас едва ли больше двух часов.