— Расскажи, что там делается на улице, Петер.

— Да ничего особенного, все как обычно.

Стоило матери отвернуться, как он вставал или снова исчезал из дома. Наконец он получил повестку в ополчение, то был приказ фольксштурма, он ждал его уже несколько недель).

Разом все позабыто, и он рад, что еще жив. Он крутится, ищет более удобную позу. Насколько позволяет раненая рука, закутывается поплотнее в вермахтовское одеяло, которое получил от украинского солдата, перед тем как судно отчалило от пристани. Он смотрит в небо, куда уходят мертвые и где по-прежнему нет ни проблеска света. Он слышит только шумы, которые кажутся частью этой бездонной тьмы: стук работающей против течения машины, отдающий в больную руку, и таинственное потрескивание в швах и местах заклепок шпангоута, повторяющееся так же нерегулярно, как и булькающие удары волн, рассекаемых носом. Временами отзвук шагов солдат, укутанных в задубевшие от грязи шинели, они несли вахту и неустанно пялились глазами в темноту. Иногда стук приклада, когда эти солдаты составляют винтовки, звучит не менее гулко, у самого уха Петера, как будто мир полый, как железная банка из-под чая.

На Дунае — река делает в этом месте широкий поворот — следы (войны) уже начинают стираться.

Кильватер разглаживается.

Указательные таблички, убранные с улиц Нижней Австрии, чтобы красноармейцы заблудились в этой бестолковой стране, опускаются на каменистое дно.

Истощенные, одетые в полосатые пижамы пленные, которых целыми днями гнали вдоль берегов Дуная на запад и пристреливали местные эсэсовцы, если те падали от изнеможения, теперь тоже куда-то подевались.

Дунай шумит себе, течет мимо, а море так и не становится от этого полнее.

Этим все и кончается.

Рабочие, которых нашла ему Йоханна, приехали в новом ярко-красном «мерседесе», но в одежде с пятнами краски, олифы и цементного раствора, и это тут же снимает вопрос, не ошиблись ли они адресом. Филипп задает себе еще несколько напрашивающихся, не лишенных предвзятости вопросов, но внешне сохраняет невозмутимость и продолжает сидеть на крыльце, пока эти двое идут к нему от ворот.

Оба выглядят как запоздалая иллюстрация к вчерашнему Дню труда и солидарности: тот, что старше, среднего роста, угреватый и сильный, в коричневой шляпе, совсем маленькой. Второй тоже среднего роста, но астенического телосложения, бледноватый, с опущенными плечами.

— Штайнвальд, — говорит тот, что в шляпе.

— Атаманов, — представляется бледнолицый.

После выворачивающего скулы зевка с неприкрытым взглядом на покоробленные, заляпанные засохшим бетоном полуботинки на ногах рабочих Филипп тоже называет свою фамилию. Потом осведомляется, не чердак ли они приехали чистить.

— Да, — отвечает тот, что в шляпе.

— У вас есть резиновые сапоги? — спрашивает Филипп.

Как и следовало ожидать.

— А респираторы? — хочет знать Филипп и снова получает отрицательное мотание головой.

— Вы случайно не хотите сказать, что пропустили ту серию, в которой капитан бригантины Джеймс Уандин получает на борт в качестве груза гуано[41]? В Южной Америке, на Галапагосских островах, на природе, на морском берегу? Как вы себе думаете, что там у меня на чердаке?..

Но рабочий в шляпе, Штайнвальд, протискивается мимо Филиппа в дом.

— Справимся не хуже, чем в кино, позвольте.

Другой, Атаманов, следует за ним, как бычок на веревочке.

Филипп уверен, таково было первейшее указание Йоханны.

Лица рабочих, после того как они вышли с чердака, Филипп не комментирует, но вниз по лестнице снова идет впереди, и ясно одно: мужчины ничего не имеют против того, чтобы отступиться от инициативы, за которую они опрометчиво ухватились в самонадеянной вере, что справятся с чем угодно. Филипп указывает путь к кухонному столу, и, пока булькающая в кофейной машине вода превращается в пар, а потом снова в жидкость, тот, что постарше, Штайнвальд, тычет указательным пальцем в стол и перечисляет, что еще необходимо, кроме резиновых сапог и респираторов:

— Перчатки, защитные очки и — и — компрессор-очиститель.

Филипп режет хлеб, открывает холодильник, осматривает его содержимое. Он выставляет все, что есть: хлеб, масло, мед (медосбора 96-го года), свежее молоко. Он тоже садится за стол. Жуя и прихлебывая кофе, он договаривается с рабочими, что они поедут все закупать, а он, Филипп, останется дома, потому что ждет звонка и почтальоншу.

На вопрос, купить ли резиновые сапоги и ему тоже, он отвечает:

— Желтые, сорок второго размера.

— Значит, сорок первого, — поправляет его Штайнвальд все тем же рассудительным, но решительным тоном, так что Филипп предпочитает не возражать. Он настаивает лишь на том, чтобы сапоги были желтые, как когда-то в детстве. Снаружи желтые, а внутри красные.

Он вручает Штайнвальду, который, судя по всему, играет роль босса, все деньги, какие у него есть при себе, и еще столько же достает из чайника, в котором бабушка, несмотря на наличие сейфа, хранила свою заначку. Штайнвальд и Атаманов выходят из дома. Филипп наблюдает из окна, как они смотрят снизу на чердак. Он знает, что самый неприятный из всех мыслимых и немыслимых звуков тот, который издают голубиные коготки, когда они топчутся по отливу окна. И еще всплеск крыльев, когда голуби приземляются. Филипп никогда еще не слышал более мерзких взмахов крыльев.

Уже полдень, когда красный «мерседес» снова въезжает в ворота. Машина останавливается перед гаражом в облаке пыли. Рабочие выходят, и Штайнвальд ворчит с откровенным упреком в голосе, что на первом строительном рынке желтых резиновых сапог не оказалось и они потеряли больше часа времени, что делает сапоги для него (Филиппа) неоправданно дорогими. Ни слова не проронив на сей счет, Филипп все же доволен этим первым доказательством их надежности. Он бы с удовольствием сделал себе фото с себя и своих помощников, оно получилось бы замечательным: Штайнвальд и Атаманов в их темно-серых сапогах по бокам, и он в своих желтых сапогах в центре смотрится как важная персона. Он стоит на снимке на шаг позади рабочих, широко расставив ноги, уперев руки в бока и выдвинув таз вперед, улыбается, но почти незаметно, и весь в целом смотрится как полный идиот, купающийся в счастье. Это представление нравится ему тем больше, чем дольше он смотрит на Штайнвальда и Атаманова. Один в своей приплюснутой, слишком маленькой шляпе, другой с восковым лицом и шевелюрой как у Фернанделя, пусть волосы темные и уже с проседью, хотя парню нет и тридцати. Когда рабочие снова сидят на кухне, а Филипп варит обед, он думает, что вечером надо позвонить Йоханне и потребовать назад свой фотоаппарат.