— Ни бе ни ме ни кукареку, — говорит Рихард.

Он ополаскивает себе лицо, со стоном отфыркиваясь, лицо, в котором Ингрид не находит никакого сходства с собой. Он прополаскивает рот одолом, поскольку воспаленный зуб противится зубной щетке. Громко булькает, прополаскивая горло. Потом подставляет расческу под струю воды и приводит в порядок волосы. Между делом оглядывает и оценивает Ингрид, глядя на нее в зеркало. Ингрид тоже разглядывает себя. Она видит, что последние недели и месяцы оставили на ней свои следы: обилие учебы в сочетании с обилием лжи довольно утомительны. Раньше она выглядела лучше. Пригнувшись под рукой отца, поднятой кверху, она смывает зубную пасту, дважды набрав в рот воды. Когда сразу после этого она собирается выйти из ванной, отец говорит:

— Ты меня удивляешь. Такое поведение больше приличествует пятнадцатилетней, но уж никак не девятнадцатилетней. Как тебе не стыдно.

Ингрид и это принимает к сведению без комментариев. Она заявляет, что плохо себя чувствует, и это звучит как отговорка, хотя ей действительно (может, это нервы?) муторно.

— Мне нехорошо, — говорит она.

После этого она скрывается в своей комнате. Одеваясь, она возмущается тем фактом, что никто, кроме Петера, не воспринимает ее всерьез. При одной лишь мысли о прошедшей масленице в ней поднимается такая горечь, что хоть впору вой или снова ложись в постель. Не то чтобы она упрекала своего отца за то, что он не в восторге от Петера или за то, что неделя в Арльберге[44]оказалась неудачной. Его «нет» — это дело вкуса. Но то, что он ее любовь, которая явно не поверхностное увлечение, никоим образом не принимает всерьез и называет очередным капризом — против этого она решительно восстает. Ее отец обращается с ней, как с ребенком, у которого хотят отнять игрушку, а теперь, когда просочились слухи о помолвке, он хочет покончить с этим делом, потому что эта глупость кажется ему достаточным доказательством того, на какие необдуманные поступки способна его дочь. Точнее: она втюрилась так, что рехнулась и легла с Петером в постель. Нечто, случившееся, естественно, давно, но для ее отца до сих пор находящееся за пределами его понимания. Для него шестая заповедь — первая заповедь. Не существует ничего другого, что представляло бы равносильную угрозу его системе ценностей и так же оскорбляло бы его любовь к порядку и чистоплотности. Дерево, змея, яблоко, Цербер, геенна огненная, муки ада и поджаривание живьем на огне. Сплошь синонимы любви. Если бы ее отец знал, что она уже давно женщина, он бы ее, наверное, держал под домашним арестом. Куры должны оставаться в курятнике.

— Надеюсь, что здравый смысл в тебе скоро возобладает.

Они сидят втроем за завтраком, Рихард в одном из своих официальных костюмов, он пьет кофе, при каждом глотке запрокидывая голову. Когда Альма предлагает ему булочку, он отказывается, ссылаясь на зубную боль. Разговоры же, видимо, наоборот, смягчают ее; конечно, может быть и так, что слова приносят ему облегчение, поскольку обезболивающие таблетки, которые он проглотил в ванной, начнут действовать только через четверть часа.

— Ибо одно мне не хочется оставить без внимания: я все-таки не годами веду переговоры с Советами, чтобы моя дочь успела за это время лишиться разума. Целых семнадцать лет за нас все решали другие, распоряжаясь нами. Семнадцать лет вероломства, лжи и разочарований. Полжизни я терпел это катастрофическое безумие чужой власти над собой. И теперь, когда отношения понемногу проясняются и постепенно снова начинаешь чувствовать себя хозяином в собственном доме, я не позволю, чтобы разлад в мою душу вносила собственная дочь.

Он подносит кофейную чашку ко рту и с горькой гримасой делает еще один глоток.

— Договорились?

Нет.

Если подумать, может, и у министра иностранных дел Фигля тоже болят зубы и поэтому он пьет больше, чем следует. И вообще, ей осточертела мания величия ее отца и всей этой банды комитатчей[45], ведущих переговоры. При этом они не просыхают, насколько ей известно. Какое это имеет отношение к Государственному договору? Как будто русских можно удивить попойками. Уж это она точно знает, русские даже не заметят, что кто-то может много выпить, они к этому привыкли. И уж никак не предоставят Австрии Государственный договор в качестве признания их профессионального умения пить. Если бы все было так просто, то венгры поменьше бы играли в футбол, а больше тренировались в пьянстве. Гораздо вероятнее, что пять лет назад в ЦК КПСС, еще при Сталине, было решено дать Австрии в мае 1955 года Государственный договор, и так оно и будет сделано, строго по плану, независимо от водки. Несмотря на это, господа в правительстве ликуют по поводу своей выносливости и переговорной изощренности, не хватает только, чтобы в газетах писали, что Государственный договор был бы подписан и раньше, если бы в первые годы их лучше кормили. Поставки гороха Советами постоянно связывают теперь с судьбой рядового австрийца. Поистине курьезно. Съел ли этот среднестатистический австрийский Войцек[46]весь свой горох? Забавный казус с этим субъектом, австрийцем по национальности. И те слащавые речи, которые будут вслед за этим снова звучать у них за обеденным столом, заранее бесят ее. Но если отец хочет узнать, что такое по-настоящему жесткая позиция, пусть сразу отправляется после завершения переговоров с московскими парламентариями от здания Союзнического Совета[47]домой и попробует на деле осуществить то, чем только что угрожал: прервать контакт между нею и Петером. Ну давай, посмотрим, что из этого выйдет, на что сгодится тот опыт, который он приобрел в общении с homo sovieticus; да он только будет биться об стену лбом, потому что не принимает в расчет силу их чудодейственной любви. Ингрид тогда тоже упрется рогом, с нее станется, и уж лучше пусть все будет так, как есть, по принципу: ты не любишь меня, я не люблю тебя. Эту любовь она доберет в другом месте. И если ее отец заинтересован в хороших отношениях с дочерью и откажется ради нее от проявления своей власти, у них будут настоящие, теплые отношения, Ингрид тоже смягчится. Но ясно только, что это, так она себе представляет, в высшей степени неправдоподобно, на какие-то компромиссы ее отец, возможно, пойдет, но лишь на самые минимальные, такова его суть, но такова же и ее суть. Жизнь будет состоять из компромиссов — с родителями, с Советами, с Петером, с детьми, которые когда-нибудь родятся у них с Петером.

Она дотрагивается до живота — почти рефлекторное движение. Вот уже больше пяти недель. Потом намазывает медом булочку, и пока отец говорит — о невеже и сопляке (имеется в виду Петер) и о том, что наказание последует неминуемо (это про нее), — она задает себе вопрос, любит ли она отца. И если да, то как сильно? Хороший вопрос. Но как она может любить того, кто стоит на пути ее счастья? Того, для кого не существует аргументов, связанных с чувствами? Потому что чувства — вещь ненадежная. Потому что любовь — это настоящий бич. Неграмотный в чувствах? (Это она вычитала в одном романе.) Не признающий ничего, кроме доводов рассудка. Ужасно. Ужасно. А тогда ответ: нет. Уважать: да. А вот любить: нет. И далее: любит ли его хотя бы мать? Не менее хороший вопрос. Ответ: может быть. (То есть это вовсе не исключается.)