Побитый молью лысоватый медведь вечно держал в той кабинке поднос. За столетним топтыгиным, сбившись целой грудой на столе, радовали гостей первоклассным коньяком бокалы-бочонки. Кроме брокеров постоянно совались туда всякие буйные рожи, мелькали «волыны» с краплеными картами, в итальянских своих пиджаках появлялись джентльмены с Черкизовского. Посреди экс-комсомольцев приятной семитской наружности и блистающих грозным птичьим взором экс-жителей Ведено баба расположилась так, как только она могла расположиться, – уверенно и нахально.

Водородная перекись представила ведьму столице уже яркой блондинкой (в довесок – воткнувшийся в угол большегубого рта мундштук). Шуршала баба шелком дорогого костюма и, словно кегли местного кегельбана, сбивала с ног своей неизменной харизмой начинавших заглядывать за занавесочку депутатов Охотного.

А где кухни с тазами? Где трескучий «Зингер», понос дочерей, майки драных сожителей? Навсегда исчезла та жизнь! Не было в «Яре» никакого хабальства! Казалось, Джекил свернул шею мистеру Хайду; очевидцы едино душно свидетельствовали: под медведем и пальмами дымила «Кэмелом» настоящая леди.

«Заглянув к игровым автоматам, разглядел я Угарову (о которой тогда уже повсюду трубили). Представленный затем самой приме, я нашел ее лицо не лишенным привлекательности. Несмотря на некоторую свою грузность, выглядела она довольно эффектно, я бы даже сказал, соблазнительно. Крашеные волосы зачесаны назад и прихвачены заколкой. Большие серьги с жемчугом и жемчужное ожерелье ей удивительно шли. Мы поговорили о фьючерсах. Я поразился ее осведомленности насчет того, что касалось биржевой игры. Она хорошо уже тогда знала многих людей того круга, и они узнавали ее. Постоянно при разговоре подносила она к губам мундштук с сигаретой. Некоторые, впрочем, твердили: она часто срывается на откровенное хамство, но я им тогда не поверил…» (хроникер «Новостей», столкнувшийся с бабой в не менее роскошном, чем «Яръ», «Квазимодо»).

Хватаясь за руль автомобиля, отражавшего своим зеркальным капотом Москву с ее стеклобетонной ухмылкой, подавалась теперь Машка от «Яра» к бутикам и прочим модным салонам. Не оставалось уже по всему Садовому хозяев самых престижных мест, которые бы не знали ее – так мгновенно обрастала баба нужными людьми. Частенько наведывалась она в роскошные бани на Чистых прудах и до самозабвения нахлестывала веником в парилке свою пунцовую спину – все живое выбегало оттуда, не в силах вынести жара, одна Угарова там жила! В фитнес-клубах часами истязала себя на тренажерах и бесконечно готова была возиться со штангой. Руки бабы приводили в трепет самых ярых любителей помахать гантелями.

Так, помимо ее весьма туманных делишек, в глаза репортерам с тех пор бросаются и увлечения – вечерами, после бесконечных переговоров с дельцами, появлялась она с сумкой через плечо в боулингах и спортивных залах, стремительная и порывистая, словно арабский самум. Тренировки, без сомнения, Марии Егоровне шли на пользу – плотно сбитыми оставались ноги, бедра и подпрыгивающие во время тренажерных полетов ядреные груди-шары. Старательный немецкий мотор притыкался к бордюрам то на Садовнической, то на Покровке. Впрочем, долго он там не застаивался. Дорожные знаки были бабе неведомы. Уносясь затем к дому под телебашней, нетерпеливо швырялась Машка купюрами в дорожных стервятников – многие из вампиров уже издалека узнавали угаровский «опель» и, принимая зеленый дождь на свои фуражки, чуть ли не честь отдавали, готовые за дополнительный бонус станцевать хоть лезгинку. А баба спешила! Ко всему прочему, после брокеров, маклеров, бань, массажей, бассейнов (в которых отмахивала неутомимая Машка кролем и брассом целые парсеки), кислородных коктейлей и огуречно-кремовых масок, ведь было логово на 3-й Новоостанкинской: там поливаемыми растеньицами поднимались над своими горшками все три ее дочери.

От кого появился третий плод, достоверно известно: участие в скоротечной связи с бабой директора фондовой биржи, где заложила Машка первый кирпич состояния, не отрицается ни единым биографом. Будущий житель Хайфы сам признал дочь и немало впоследствии был обрадован ее сходством с собой (рыжая и горбоносая стерва Агриппина совершенно не походила на соломеннопышную мать). Неутомимой же львице, прижимающей тогда к груди очередную новорожденную, по всей видимости, все равно было, от кого она родила и куда и к кому потянется чадо.

После рождения Агриппины нашла где-то Машка древнюю няньку-старуху. Ковыляла та по квартире, покаркивая на старших угаровских дочек и грея младшей бутылочки, а суровая мать, немного оттаяв в гнезде, вновь выскакивала во двор к проворному «немцу», отщелкивала по носам висящих повсюду в машине присосочных зверьков, хватала затянутую в кожу «баранку» и направляла «опель» к Ордынке с ее знаменитыми офисами. А то, словно примериваясь, отмечалась шинным визгом на Москворецкой (впрочем, Кремль был занят обычным своим колдовством и знать в то время не желал об удивительном существовании бабы).

«Бред! – взорвется читатель. – Как простая лимитчица смогла так стремительно воцариться в столице?! Но если даже и смогла: нельзя находиться почти одновременно в столь разных местах и заниматься столь разными делами: играть на бирже, посещать тренажерные залы, нежиться в солярии, толкать перед собой в супермаркетах тележки с продуктами, жарить, парить, стирать, шлепать сопливых дочек по заду, в те же самые мягкие податливые попки целовать их и сажать на свою шею раскиданных по всей Москве любовников – обыкновенный человек неизбежно разорвется!»

Но ведь баба необыкновенна.

Добавим лирики в ее несомненную каменность. Частенько казалась женственной Машка.

Один из журналюг набросал впоследствии желтому, как осенний лист, журнальчику:

«…Залезая в „опель“ и оставляя на мостовой итальянские туфли, высотой шпилек сравнимые с Эйфелевой башней, грациозно переносила она затем босые ноги на уютный ворсистый коврик салона, становясь тогда в глазах очевидцев стеклянно-хрупкой. Трогательно нащупывали ее плоские деревенские ступни специально приготовленные для вождения тапочки и влезали в них. Бело-пышной рукой со светофорно-красными ногтями (мелькал при этом малахитовый браслет!) туфли подхватывались с асфальта и помещались на заднее сиденье. Пристально оглядев себя в зеркальце, хлопала дверью Угарова, газ нажимался удобной тапкой, и вот уже канареечный вихрь мчал навстречу Кутузовскому».

Несчастным для грузинского князя днем приветила Машка его арбатский «Монарх». Помимо двух сельджуков-брокеров (которых окликала она не иначе как Витькой и Федькой) и стрельца-охранника, таскался за повелительницей кокаинист-ваятель, замечавший все движения бабы и все ее жесты и мечтающий, подобно Петрову-Водкину, вылепить из нее теперь уже Мадонну Московскую. Изнывая от скуки, томился на мраморных руках хозяйки карликовый пуделек. Заметив рулетку, Угарова тотчас сбыла зверька любителю зелья – и приложилась к фишкам.

Двумя-тремя бархатными словами только и перекинулась гостья с поспешившим навстречу хозяином – и пропал грузин со всеми потрохами своими!

Поначалу кавказец еще бодрился. Прибегая в казино по неотложным делам (прибыль, убыль, недоимки с дрожащих рабов), рисовал себя настоящим абреком, уверяясь: ничем не отлична Угарова от прочих здешних девиц, счет которых у него пошел уже на вторую сотню. И всхлопывал крыльями, хорохорился, и похаживал гоголем, себя успокоив – ничего не стоит ему в один момент бросить бабу и в тот же вечер набрать, как и прежде бывало, хоть корзину белоголовых розанчиков (даже распоряжался слугам своим насчет блондинистых сучек). Но вот приближался вечер – «Монарх» расцветал «бегущей строкой» и рекламой, принимаясь всасывать в залы публику, – и, пугая крупье с охранниками, хозяин туда и сюда по своему кабинету принимался метаться. Отменялись бордели и сауны, втягивал потомок Багратионидов в плечи седую грузинскую голову, виноватым бочком пробираясь мимо чулочно-подвязочных див, которых сам же приказывал дюжинами вместе с шампанским доставлять к своему кабинету. Крылья его безнадежно опадали, и выскальзывал он из царства своего, словно тать. Подбегая затем к настоящей сакле на колесах – толстошинному «хаммеру», трогал с места, еще себя уверяя – «не к ней», – но уже кусая губу, готовый порвать ее холеное тело всеми на свете кинжалами. Называл тогда Машку последней в мире из шлюх, но, подобно нильсовой жертве, тащился через весь, казалось, хохочущий над ним город на звуки ее беспощадной дудочки.