Наследник, вмиг прыгнувший на колени, звучно (опять-таки на весь онемевший вместе с выписанным на премьеру смазливым тенором-итальянцем театр) взялся за показанный затем Москве и стране самым крупным газетно-журнальным планом знаменитый сосок (долго красовался потом этот ярко-красный воланчик на всевозможных страницах и сайтах).

Не отводя глаз от ошарашенной сцены (все те же не на шутку растерявшиеся Онегин и Ленский), позволила Мадонна Московская успокоиться отпрыску и затем, оправив платье, сидела, как ни в чем не бывало, приготовившись слушать и далее. («Невероятная наглость! – восклицал на следующее утро „Листок“. – Нахалка чуть было не дала нам отмашку, дескать, можете продолжать… И ведь продолжили!»)

Успокоившийся слюнтяй Парамон обсасывал свой большой палец. Стервозная Акулинка с наглой ухмылочкой выкатила зенки на заинтересовавшегося сценой иностранного посла, уже начиная именно на всяких немцах с шотландцами испытывать не менее знаменитые впоследствии, чем у матери, чары.

Что касается бабы, хулители в очередной раз захлебнулись слюной. Защитники восхищались.

«Мадонна на подиуме

Замечена прима в мастерских у Данилова, где она примеряла коллекцию. Журналистам с полной серьезностью львица сказала, что собралась на подиум» («Вести моды»).

О том же – «Столичная мысль»:

«Корова на сцене!

Появление скандальной дамы в неглиже ничего не вызвало, кроме фырканья и тайных (хорошо, что не явных) насмешек. Впрочем, новая наша модель, как всегда, отмахнулась от критики».

«Принцесса! Принцесса!» (Интервью – одно из первых! – с Диком Форрестом, «Геральд трибьюн»).

«Стыд „Авроры“

Среди гостей олигарха на крейсере замечена и известная тусовщица! Камарилья веселилась на славу, бросаясь в официантов графинами, а затем мужская часть гоп-компании, не снимая костюмов, охладилась в Неве! Можете не гадать над тем, кто последовал их примеру!» («Петербургская правда»).

«Отвратительное поведение! Нога на ногу. Безапелляционность суждений» («Передача недели»).

«Блестящая отповедь дурам» (О том же, но «Жизнь в телевизоре»).

«Угарова лезет в драку» (Совершенно нейтральный «Гламур»).

«Тетя Маша знакомит нас с Хрюшей…» («Мурзилка»).

«Посещение Новосибирска: поклонницы встретили приму» («Новосибирские огни»).

«Томск приветствует знаменитую гостью» («Столица Сибири»).

«Водила с детьми хоровод, распевала народные песенки, пила чай с пирогами, которые выпекли сами ребята…» («Дневная Казань»).

«Светились счастьем детские лица» («Вечерняя Вологда»).

«Лица детишек светились…» («Уфа»).

«Вы бы видели эти лица!» («Время Хабаровска»).

«В кубриках с моряками» («Североморские дали»).

«Мадам в угаре благотворительности! Отчего бы ей не облагодетельствовать и флот? Две субмарины за счет бандерши заложить вполне можно» («Всероссийская правда»).

«Игра на бирже приносит ведущей не менее двух миллионов. Разумеется, в год. Разумеется, долларов!» («Гамаюн»).

«Скаредность примы…» (Национал-патриотическая «Граната»).

«Невероятная щедрость Марии» («Церковный вестник»).

«Королева плебеев и президентские скачки!» («Президентские скачки»).

«Настоящее свинство!» (Там же).

«Спасибо вам, тетя Маша!» («Светлячок»).

И, наконец, бесконечное желтое:

«А шляпка-то, шляпка!..»

«Неужели балет на льду?»

«Она и песни поет!..»

«Эхо Москвы» (устами двух интеллигентнейших дам):

«Пора положить конец вакханалии!»

И, наконец, «Листок»:

«Страна покатилась в ад!»

Баба действительно катила уже по стране. До пролива Лаперуза растянулись баннеры: тур накатывался на тур, вечеринка на вечеринку. Превратившись вдруг и в певицу (луженая глотка, хватка и наглость угаровские), Машка до конца отдалась новому развлечению: целая композиторско-поэтическая бригада, засучив рукава, днями и ночами торопливо для нее выпекала куплетики под проверенные кабацкими поколениями разухабистые «дрим-ца-ца». Музыканты шатались за ней уже привычной толпой; рожденный двумя клавишниками шлягер «Шут гороховый» в исполнении бабы стал признанным хитом. При одном только ее появлении на набитых битком стадионах визг стоял, как на битловских концертах. Менеджеры пребывали на грани безумия: деньги сыпались со всех сторон, словно зерно в закрома в урожайный год.

Заглядывая теперь только наездами в столицу, успевала Угарова, подобно Балде, намутить воду, поднимая из омута очередной восторженно-ругательный хор. В неизменном и любимом «Монархе» трепала она по щеке счастливого князя перчаткой и, настучав за жалобщика Парамона Акульке с Полиной, вновь отбывала – локомотив, как всегда, ожидал под парами. К поезду прицепляли персональный вагончик со спальней, кухней и обитой бархатом гостиной, в которой помещался и камин; хвостатые лилипуты, розовея языками и непростительно голой кожей, кучкой тряслись возле царственных ног; спутниковая связь доносила до глаз и слуха очередные сводки с Уоллстрит; личный повар Петрович не покладая рук готовил блины и шанежки. В баре, наряду с трижды очищенной разнообразными фильтрами водкой «Царская», позвякивала любимая примой мадера. Поезд тащил Угарову по всей Руси великой, и очередной фаворит выгуливал собачонок то по читинским, то по барнаульским садам.

О филологе-профессоре, за неслыханный оклад ютившемся в соседнем купе и обучавшем королеву письму, вспоминала певица емко и коротко: «Где эти мозги в пенсне?»

Что касается манерного стилиста (еще одно купе), то окликала его Машка следующим образом: «А подать-ка сюда пидорка!»

В массажистку то и дело летели закрученные полотенца, две запуганные мыши-костюмерши не раз и не два получали «по мордам» поясами и шляпками. Неоднократно Угарова бесновалась у зеркал, недовольная своим потрепанным видом, и спускала на набежавшую челядь всех бесов. Сбила она однажды с носа очки у почтенного пианиста, автора популярных в народе куплетов и песенок. Подобно запуганному филологу, ошалевший знаток Дебюсси и Чайковского, за плечами которого были уже все концертные залы Европы, ничего и ответить не смог на препоганую выходку: униженно ползал лауреат по вагонному ковру в поисках закатившихся линз: работа была дороже! Пьяная стерва же над несчастным насмехалась: «Давай, давай, поищи, лабух…» Так и не придя на помощь, удалилась на походную кухню.

Лишь повар был священной коровой. Пропустив для крепости рук пятидесятиградусной можжевеловки, свирепо орудовал он ножом и сковородами.