бить склянки. Стеклянные удары колокола далеко разносились по воде. Севастополь с его белыми строениями, с куполами церквей, с темными пятнами бульваров минута от минуты приближался, вырастал. На самой вершине горы выделялось красивое здание с башенкой — Морская библиотека, после узнал Турчанинов.

Высоко над головами вдруг возник белый комочек расходящегося дыма. Донесся треск разрыва. Что-то прожужжало в воздухе, и в нескольких саженях от ялика подскочили два-три всплеска на воде.

— Вишь, куда хватил, — проворчал старый матрос после некоторого общего молчания; никто не подал вида, но у всех пронеслась одна и та же мысль: ведь и в меня могло угодить.

— Деда, а я уже тридцать четыре копейки насобирал! — похвастался мальчишка, усердно работая веслом.

— Богач! — сказал Турчанинов, улыбаясь глазами. — Что же это ты собирал?

Мальчишка шмыгнул носом.

— Бонбы французские. — Очень он был хорош: в старой, не по голове большой матросской бескозырке, курносый, конопатый, с лазоревыми, как у деда, смышлеными глазенками.

Матрос пояснил, собрав в уголках глаз смешливые морщинки:

— Это, вашскородь, наши хлопцы бонбы ихние собирают и сдают. Начальство за каждую по копейке серебром платит. Все доход хлопчатам... Тут бандировка идет, а они, бесенята, из-под самых батарей тащат, не боятся. Кто не осилит тащить — по земле катит, другие вдвоем в мешок заховают и волокут, а те, бачишь, тележку наложили и везут... Як те муравьи!

Тут он оглянулся на близкий уже берег и, согнав с лица ласковую усмешку, сказал сидевшему у руля подпоручику:

— На пристань правьте, ваше благородие.

Графская пристань надвигалась. Широкая, каменная лестница, отлого поднимавшаяся к стоящему наверху античному, белому портику, кишела народом. Серые шинели солдат мешались с черными матросскими бушлатами, мелькали офицерские эполеты, торговки в цветных платках продавали булки, мужик с самоваром за спиной, совсем как в Петербурге, бойко кричал: «Сбитень горячий!..» На нижних ступеньках лестницы, под которой тяжело колыхалось мутно-зеленое стекло воды, валялись порыжелые от ржавчины чугунные пушки, бомбы и ядра, разлапые якоря.

Выбрав свободное местечко среди множества приплясывающих на привязи лодок, матрос умело подвел ялик к пристани, пришвартовался, положил весла и, сняв с седой, коротко остриженной головы шапчонку, сказал Турчанинову:

— С благополучным прибытием, вашскородие!

Все время слышалось, то стихая, то вновь усиливаясь, глухое рычанье десятков работающих орудий, от которого неспокойно было на сердце.

4-й БАСТИОН

Неделю спустя не только знаком, но и привычен сделался Турчанинову южный, приморский, осажденный, воюющий город с его торгующими магазинами и полными офицерства трактирами; с его оживленными улицами, то там, то тут перегороженными баррикадами из мешков с землей, в амбразуры которых уставились пушечки; с величественным зданием Офицерского собрания на площади, превратившемся ныне в лазарет — у подъезда всегда солдаты с носилками; с красивыми белыми домами, среди которых порой заметишь мертвый, опустелый — крыша пробита бомбой, чернеют пустые окна, разворочен угол, двери наглухо заколочены досками; с ежевечерним гуляньем на Приморском бульваре, среди военных фуражек мелькают шляпки и косынки, в павильоне играет полковая музыка и звуки беззаботного штраусовского вальса странно мешаются с незатихающим ни днем, ни ночью орудийным гулом на бастионах.

Привычным стал и путь от бедной, кое-как обставленной комнатки с земляным полом, снятой Турчаниновым на окраине, у вдовы-матроски, до 4‑го бастиона, куда получил он назначение командовать пехотной батареей. После, когда случилось читать «Севастопольские рассказы» Льва Толстого, ярко вспоминался Ивану Васильевичу этот путь.

Сначала ряды брошенных, полуразрушенных обстрелом домов по обеим сторонам улицы, залитые желтой водой воронки, заржавелые пушечные ядра, попадающиеся на каждом шагу. И навстречу, и в одном с тобой направлении, шагая не в ногу, идут команды пехотных солдат с широкими белыми перевязями крест-накрест, пластуны черноморцы в оборванных черкесках и низких косматых папахах, пробирается по грязи офицер, вчетвером несут на носилках раненого, прикрытого окровавленной шинелью.

Затем, когда спустишься под уклон, увидишь вокруг себя вместо строений лишь горестные груды камней, балок, глины, а впереди, где открывается голое, пустынное пространство, появится крутая глинистая горка, изрытая траншеями и, точно короной, увенчанная стоящими наверху турами. Над ней то и дело вспухают клубы белого дыма и доносящиеся пушечные выстрелы подавляют собой разрозненную, не слишком частую ружейную трескотню.

Это и есть 4‑й бастион — выступающая острым углом, крайняя южная точка оборонительной линии, на которой больше всего сосредоточен огонь противника.

В тот день, когда Турчанинов в первый раз отправился на бастион, проводником-попутчиком у него оказался прапорщик в зеленом шарфе, черненький хорошенький безусый мальчик, державшийся самоуверенно и несколько даже развязно. Иван Васильевич приметил его, еще когда обедал перед тем, в трактире. Громко смеясь и размахивая руками, прапорщик рассказывал компании пехотных и морских офицеров, как скверно у них на 4‑м бастионе, молодой его басок слышался на весь зал. «Что, жарко?» — спросил пожилой моряк, наливая себе кислого крымского вина. «Не в том дело. На батарею не пройдешь. Вот — не угодно?» — показал офицерик сапоги, желтые от глинистой грязи почти до колен.

Турчанинов познакомился с ним. Прапорщик Ожогин оказался его подчиненным — служил как раз на той батарее, куда был направлен Иван Васильевич. На бастион пошли вместе. Когда, оскользаясь в рытвинах, начали подниматься на гору, и с той, и с другой стороны стало вдруг то посвистывать, то вжикать, то чмокать. Еще в Венгрии убедился Турчанинов, что у пуль разные голоса. Нагнетая над головами воздух, прошипело ядро и разорвалось в стороне — совсем недалеко, — расходясь бурым дымком. У Турчанинова гаденько засосало под ложечкой.

— Может быть, господин полковник, там пойдем? — предложил тут черненький прапорщик, кивнув в сторону глубокой, залитой желтой грязью траншеи, что была проложена рядом с дорогой. «Я это предлагаю только для тебя», — говорил его учтиво-снисходительный тон. Сам прапорщик храбро шагал по дороге, как бы ничего не замечая, и, смеясь, размахивая руками, с бодреньким — неестественно бодреньким — видом рассказывал какую-то забавную историю. Он по-мальчишески рисовался своей отвагой, офицерик в зеленом шарфе, и в то же время, заметил Иван Васильевич, исподтишка наблюдал, как-то поведет себя новое начальство под пулями.

— Если желаете, залезайте в траншею. А я предпочитаю идти по дороге, — ответил суховато Турчанинов.

— Я за вас беспокоюсь, господин полковник, — несколько смутился Ожогин.

Турчанинов