бы хоть намекнули Павлу Степановичу, что не дело появляться у нас в адмиральских эполетах. Ведь разрешено же высшему начальству на оборонительной линии носить солдатские и матросские шинели.

Румяный мичман слегка обиделся.

— А вы думаете, господин полковник, ему не говорят? — тоже зашептал он. — И знаете, что он отвечает? «Благодарю вас, любезный друг, за участие‑с, но морской офицер должен до последней минуты быть одет пристойно‑с, — очень похоже передразнил вице-адмирала. И это дает мне больше влияния‑с не только на матросов, но и на солдат...» Не знаете вы нашего Павла Степановича!

ТИТУЛОВАННЫЙ ЛИТЕРАТОР

На бастионе появился новый офицер, прикомандированный артиллерийским штабом к турчаниновской батарее.

— Подпоручик граф Толстой, — представился он, стукнув каблуками, и пожал Турчанинову руку.

— Кажется, мы с вами уже знакомы, — приветливо улыбнулся Иван Васильевич, признав офицера, с которым переправлялся на ялике через Севастопольскую бухту.

На время своих дежурств Толстой устроился в оборонительной казарме — длинном зале под тяжелыми каменными сводами, где стояли, высунувшись в амбразуры, крепостные орудия. Здесь жило бастионное офицерство, все вместе — артиллеристы, пехотинцы, моряки. Интерес к новому сослуживцу сразу же возрос, когда казалось, что он, находясь при штабе, осведомлен о только что закончившемся сражении при Инкермане. Вокруг усевшегося на каком-то ящике подпоручика собрались батарейцы, посыпались вопросы. Ничуть не чванясь, тот принялся рассказывать о недавнем деле.

В Крым, по его словам, прибыли с севера крупные подкрепления. Главнокомандующий, стоявший с армией на Северной стороне, решил перейти в наступление и атаковал позиции англичан на Инкерманских высотах, чтобы прорваться в стык между двумя корпусами. Англиине дрогнули, стали было отступать, но тут подоспели французские войска и отбросили наших назад...

А с какой отвагой бросались наши солдаты в штыки! Как стойко держались под убийственным огнем! Суворовские чудо-богатыри... Подпоручик рассказывал с увлечением, блестя глазами, жестикулируя.

— А каковы наши потери? — задал вопрос Турчанинов. Зайдя по делу в казарму, он услышал, что рассказывает Толстой, и присел на пушечном лафете послушать.

— Говорят, больше десяти тысяч, убитыми и ранеными, — проговорил Толстой серьезно и печально.

— Почти треть участвовавших в сражении, — уточнил Турчанинов вслух, но как бы для себя, и больше уже не задавал вопросов.

Штабс-капитан Коробейников крякнул, остальные офицеры промолчали. Помолчал и граф. Из всего услышанного складывалась довольно-таки невеселая картина: у громадной массы русских войск не было в тот день руководства. Отряды бросались в бой разрозненно, по частям, и уничтожались превосходящими силами противника. Генерал Даненберг растерялся и оказался совершенно беспомощным. Сам Меншиков находился в то время вдали от поля боя, в Георгиевской балке, где приятно проводил время с прибывшими в Крым великими князьями. Впрочем, стратегические свои таланты главнокомандующий достаточно показал еще во время первой встречи с врагом — сражении при Альме, после чего в войсках Меншикова стали называть Изменщиковым.

Толстой сказал:

— В артиллерийском штабе все убеждены — неприятель не возьмет Севастополя.

— Конечно, не возьмет! — пылко откликнулся прапорщик Ожогин.

— Есть три предположения, — продолжал Толстой, одарив его благожелательным взглядом. — Или он пойдет на приступ, или занимает нас фальшивыми работами, чтобы прикрыть свое отступление, или укрепляется, чтобы зимовать. Более всего вероятно второе.

— А пойдет на приступ — получит по зубам! — воскликнул Ожогин в мальчишеском задоре. — Ну чего смеетесь, господа? Думаете, не получит?

— Мишенька, вы прелесть! — сказал с польским акцентом сухощавый, горбоносый, чрезвычайно учтивый поручик Лясковский. Из-под нарочито расстегнутого потертого сюртука у него виден был атласный, правда несколько замасленный, жилет, а на пальце с грязным ногтем сверкал в перстне фальшивый бриллиант.

Подпоручик Толстой произвел на батарейных офицеров самое благоприятное впечатление. Хорошо воспитан, ко всем внимателен, прост, ни тени какой-либо заносчивости или чванства. А ведь штабист...

— И не подумаешь, что граф! — восхищался после его ухода Ожогин, почувствовавший к новому сослуживцу горячую симпатию.

О том, что подпоручик Толстой — литератор, произведения которого печатаются в столичных журналах, на батарее узнали совершенно случайно, сам он ничего не говорил. Турчанинов вспомнил прочитанную им перед войной повесть «Детство», отличную, крепко уложившуюся в памяти повесть, и с того дня совсем иными глазами стал глядеть на молодого некрасивого офицера с пытливым взором, испытывая даже в душе некоторую неловкость, когда приходилось отдавать ему служебное приказание. Как-то в спокойный час зашел у них литературный разговор, и тут Иван Васильевич признался, стыдливо улыбаясь и перестав ощущать себя командиром батареи, что и сам в мирные времена кое-что пописывал. Для души...

— Славно! — воскликнул Толстой, будто осененный удачной мыслью, и, улыбаясь, крепко потер руки. — Знаете что, Иван Васильевич? Я как раз подбираю хороших, порядочных людей, владеющих пером. У нас в артиллерийском штабе родилась мысль выпускать журнал.

— Журнал? — поднял бровь Турчанинов.

— Да, военный журнал, с целью поддерживать хороший дух в войске. Журнал должен быть дешевый и популярный, чтобы читали солдаты. Я избран редактором. Деньги на издание даем я и некто господин Столыпин, капитан. Уже и название есть: «Военный листок».

— Что ж, очень хорошо, — искренне одобрил Турчанинов.

— Будем помещать описания сражений, не такие сухие и лживые, как в других журналах. Подвиги храбрости, биографии и некрологи хороших людей, преимущественно из темненьких. Военные рассказы, популярные статьи об артиллерийском и инженерном искусстве, солдатские песни... Я надеюсь, что журнал будет полезный не совсем скверный.

— Не скромничайте, Лев Николаевич! — засмеялся Турчанинов. — Хороший будет журнал... А разрешение получено?

— Князю Меншикову проект, который мы представили, очень понравился. Теперь дело за разрешением самого государя... Признаться, боюсь, что не разрешит.

— Почему так думаете?

Подпоручик с юмористически смущенным видом потер двумя пальцами нос.

— Видите ли, в пробном листке, который мы послали в Петербург для ознакомления, неосторожно помещены две статьи, в том числе моя, не совсем православные...

Большую часть времени подпоручик Толстой проводил у пушек, где следил за порядком на батарее, вел наблюденье за неприятелем. Турчанинов был доволен: храбрый, исполнительный офицер, хороший служака.

Случилось как-то Ивану Васильевичу обсуждать с фельдфебелем хозяйственные дела. Речь шла о фураже.

— Так что, ваше высокородие, овса у нас осталось всего ничего. Лошадей нечем кормить, — гудящим басом докладывал, стоя перед ним, бравый, хитроглазый усач фельдфебель