Они с Соберай понимающе переглянулись. Если нож куплен на интернет-аукционе, то после сделки должен остаться след. Шацкий составлял в уме список всего, что надо будет сделать в понедельник, чтобы это проверить. Задумавшись, он ушел в глубь сада, оставив позади дом четы Соберай и их самих. Возвращаясь, он уже имел готовый список действий, но вместо удовлетворения от новых идей почувствовал беспокойство. Хорошо ему известное, неотступное, как зубная боль. Что-то он упустил, на что-то не обратил внимания, где-то сплоховал. Он был в этом абсолютно уверен и в который раз перетрясал события минувших дней, чтобы отыскать, в чем состоит оплошность. Тщетно. Было так, как с забытой фамилией — вертится у тебя на языке, а вспомнить не можешь. Зато в мозгу — нестерпимый зуд.

Отсюда он видел их виллу во всей красе. Скорее это был обычный дом. Он стоял в квартале Крукув, то есть по меркам Сандомежа далеко от города, у кольцевой. Поверх крыши, по другую сторону шоссе, проглядывал костел с характерной кровлей в виде перевернутой вверх дном лодки. Шацкий с трудом привыкал к тому, что иметь здесь свой дом не означает, как в Варшаве, богатства или принадлежности к элите. Это тот же стандарт среднего класса, как и пятидесятиметровая квартира в большом городе. Но насколько же более человеческий. Насколько же естественней выйти из гостиной на террасу, в сад с несколькими яблоньками, провести субботу в шезлонге возле гриля, вдыхая первые запахи весны.

Он не знал этого мира, и тот казался ему очень привлекательным, он завидовал тем, кто в этом мире обитал, но им не дорожил, а без конца сетовал на прорву работы по дому и саду, на то, что некогда передохнуть. Допустим, что так и есть, но по сравнению с этими неудобствами субботы, проведенные в городских квартирах, бассейнах, торговых центрах, машинах и на вонючих улицах казались тюремным заключением. Здесь он почувствовал себя как узник, выпущенный на свободу после сорока лет отсидки. Не знал, как себя держать, и всем своим существом ощущал неудобство от всяческих несоответствий — его одиночество не соответствовало их дружбе (насчет любви он пока не был уверен), его городская прохладца в отношениях — их теплому провинциальному общению, его меткие рубленные ответы — их неторопливым рассказам без начала и конца, его отутюженный костюм — их полуспортивной одежде ну и, наконец, его кола — их пиву. Он убеждал себя, что если б не сегодняшний допрос, то и он сидел бы здесь, развалившись, в свитере и приканчивал вторую банку пива, но он-то себя знал, знал как облупленного. В том-то и дело, что прокурор Теодор Шацкий никогда бы не сидел, развалившись, в свитере.

На душе стало тяжко, и он, не торопясь, вернулся к Соберай; ее муж исчез где-то в глубине дома. Трава заглушила его шаги, и она либо не слышала, как он встал за ее спиной, либо сделала вид, что не слышит. Она подставила свое веснушчатое лицо солнцу, рыжие волосы заложила за уши, в проборе он заметил пробивающуюся седину — типичная польская серая мышка. Небольшой носик, очаровательные полные губки, даже когда не накрашены, цветут персиковым цветом на бледном лице. На ней был мохеровый свитер и длинная плиссированная юбка, босые стопы лежали на скамейке — обычной польской скамейке с белыми ножками и зеленоватым сиденьем. Она смешно перебирала пальчиками, будто хотела их согреть, или отбивала ими ритм песенки, которую мурлыкала себе под нос. Она показалась ему такой спокойной, такой теплой. Это не те красотки, с которыми он имел дело в последнее время — обладательницы чисто выбритой пуси, почитательницы вульгарных стенаний и необузданного секса в шпильках. Шацкий вспомнил, что вечером у него встреча с Кларой в клубе, и тяжко вздохнул. Соберай лениво повернула голову и взглянула на него.

— У тебя веснушки вылезли, — заметил он.

— У меня нет веснушек.

Он засмеялся.

— Знаешь, почему я тебя пригласила?

— Потому что заметила, как я одинок, и перепугалась, а вдруг я стрельну в свои ворота, — он театрально приставил палец к виску, — и тогда тебе самой придется расхлебывать эту кашу.

— Это причина номер один. А номер два… улыбнешься еще раз?

Он грустно улыбнулся.

— Замечательно. Не знаю, как у тебя сложилась жизнь, Теодор, но мужчина с такой улыбкой заслуживает большего, чем тебе сейчас кажется. Понимаешь, о чем я?

Она поймала его руку. У нее была сухая, прохладная ладошка женщины с низким давлением. Из ответной любезности он пожал ей лапку.

— В Сандомеже зимы бывают по-провинциальному уродливы, но идет весна, — произнесла она, не отпуская его руки. — Сам увидишь, что это значит, не хочу объяснять. И… — она замялась, — не знаю, но я почему-то подумала, что тебе стоит вылезти из того темного угла, куда ты себя загнал.

Он не знал, что ответить, и не отозвался. Теснящиеся в груди чувства не поддавались контролю. Неловкость, умиление, конфуз, зависть, грусть, боль от бренности человеческой жизни, наслаждение от прикосновения холодной ладошки Барбары Соберай, еще раз зависть — подчинить себе эту лавину эмоций он не был в состоянии. И еще ему было до чертиков обидно, что такая простая вещь — провести с кем-то ленивое весеннее утро в саду возле дома — никогда с ним прежде не случалась. Разве это жизнь?!

Соберай вышел на террасу с двумя банками пива, пожатие женской руки ослабло, и лишь теперь Шацкий убрал свою ладонь из ее маленькой ладошки.

— Нужно бежать на допрос, — сказал он и деревянно откланялся.

Быстрым шагом, не оглядываясь, застегивая на ходу верхнюю пуговицу темно-серого пиджака, прокурор Теодор Шацкий пошел к выходу из сада. Уже закрывая калитку, он прикидывал в голове сценарий разговора с Ежи Шиллером. Ничто иное его сейчас не интересовало.

2

Все похоронено, лежит в могилах, а то, что осталось, — как же оно далеко, настолько закрыто чувствами, что и не разглядеть. Вот что значит скорбь и ожесточение, жажда уничтожить, убить. Чтобы отвлечься, приходится вновь и вновь, до одури повторять в уме все элементы плана; ошибка, пожалуй, исключена, но от этого страх не утихает, а напряжение не спадает. Очень хочется бежать отсюда, но план не предусматривает побега, и надо ждать. А ожидание чудовищно, звуки оглушительны, свет слишком ярок, цвета чересчур аляповаты. Тиканье настенных часов хуже, чем бой курантов на ратуше, каждая секунда сводит с ума. Так и хочется вырвать из них батарейку, но такого нет в плане, неисправные часы могут стать следом, уликой, подсказкой. Трудно, ох как трудно все это выдержать.

3

Шацкий собрался уже нажать кнопку звонка, но в последнюю минуту передумал, отдернул руку и, не торопясь, зашагал вдоль шпалерника. Любопытно, наблюдает ли за ним Шиллер? В окне он его не увидел, не заметил колыхания занавески, да и камер не разглядел. Пьет кофе? Смотрит телевизор? Читает интервью с Лешеком Миллером, проклиная все на свете? А может, это тот самый вид патриота, который и в руки-то не возьмет «Газету Выборчу»? Если б ему самому пришлось поджидать прокурора, ведущего следствие по делу об убийстве, он, скорее всего, не смог бы заниматься обычными делами. Торчал бы возле окна или простаивал на крыльце, прикуривая одну сигарету от другой.