— Отлично, пишите правду, — увы, ему не удалось скрыть презрения, это он разглядел на ее лице, — глядишь, послужите примером для своих коллег по перу. Последний вопрос, и нам надо браться за работу.

— Вы антисемит, пан прокурор?

— Если вы — еврейка, тогда, да, я — антисемит.

5

Был злой как черт. Чтобы избежать разговора с Мищик, после конференции сразу же исчез в своем кабинете. Перебросился парой слов с Соберай и позвонил Вильчуру, чтобы узнать, как продвигается следствие, но продвижения и не намечалось. Свидетелей не появилось, следов крови не найдено, просмотр видеозаписей с иных камер не принес результатов, Будник торчал дома. Допросы очередных знакомых Эльжбеты Будниковой подтверждали лишь одно: прекрасный человек, веселая, жизнерадостная общественница. Не все восторженно отзывались о ее замужестве, но все без исключения повторяли: «Во всяком случае, они дружили». И чем сильнее разбухали папки, тем в большей степени Эльжбета становилась безупречной, тем слабее угадывался мотив, тем быстрее прокурор Теодор Шацкий погружался в отчаяние. Он с трудом сдержался, чтоб не сесть в машину и не выехать навстречу Шиллеру, допросить его где-нибудь на полпути, лишь бы только что-то сделать, что-то разузнать, сдвинуть дело с мертвой точки.

В надежде зачерпнуть чистого воздуха и освежить мысли он вышел из прокуратуры, оставил позади стадион — место непрекращающихся заварушек в защиту палаток с картошкой — и по Старомейской направился в сторону костела Святого Павла, минуя по дороге виллы сандомежской элиты и парк Пищеле, заложенный недавно в ущелье того же названия. Раньше Шацкий этого места не знал, но не трудно было представить его себе этаким типичным медвежьим углом, где в любое время дня и ночи легко распрощаться с целомудрием не по своей воле. Шел он торопливо, решительным шагом. Было настолько тепло, что он расстегнул плащ, изморось оседала на одежде, облекая его в неземные искрящиеся доспехи.

Он дошел до костела и расположенного при нем живописного кладбища. Тучи растаяли, и теперь прекрасно проглядывалось взгорье с сандомежской старой частью города, от которого Шацкого отделял небольшой яр. Город выглядел отсюда как корабль, плывущий по уже зазеленевшим лугам. Высокий шпиль кафедрального собора помечал нос, дома казались расставленными на борту контейнерами, мачта ратушной башни приходилась точно на середину судна, а на корме обозначился пузатый контур Опатовской башни. С этого места Шацкий хорошо различал характерный, кряжистый силуэт синагоги и растущие у ее подножья кусты, где было найдено мертвое тело.

Он стал спускаться к городу, продумывая всевозможные сценарии произошедшего. Каждый из них начинался с главной предпосылки: либо убийца Будник, либо нет. Каждый оказывался бессмысленным. Чувствуя нарастающее разочарование, он шел все быстрее, миновал замок и когда наконец остановился возле собора, с трудом перевел дух.

Собор оставлял желать лучшего — здоровенный, этакая кирпичная готическая громадина с прилепленными барочными элементами на фасаде. Можно не сомневаться, что все здешние экскурсоводы, расписывая его древнюю историю, ливмя лили потоки меда и глазури, но на Шацкого здание не произвело особого впечатления, в частности из-за того, что самая красивая его часть — высокий шпиль — оказалась, как он недавно выяснил, результатом неоготической перестройки конца XIX века. Он подошел к боковому входу, где красовался новенький, видимо, только сегодня пришпиленный листочек с надписью «Фото- и видеосъемка категорически запрещены!!!». Судя по всему, средства массовой информации уже задали перцу ксендзам.

Он вошел внутрь.

Пасхальная пора, а храм безлюден! Всего лишь один посетитель, похоже, турист, на скамьях же пусто. Возле хоров мужчина и женщина слаженно мыли каменные плиты. Шацкий вдохнул неповторимый, единственный в своем роде запах старого костела, с минуту подождал, пока глаза не привыкнут к полумраку, и осмотрелся. Он был здесь впервые. Он ожидал увидеть готическую монументальную суровость, нечто вроде кафедрального собора Святого Иоанна в Варшаве, а тем временем сандомежская базилика не давила своим величием. Шацкому пришелся по вкусу и архитектурный скелет — колонны и ребра свода были выполнены не из красного кирпича, а из белого камня, что придавало интерьеру определенную элегантность. Неторопливым шагом (в костеле он всегда избавлялся от суетности) Шацкий проследовал по проходу между скамьями и остановился посредине главного нефа, под восхитительной хрустальной люстрой. По одну сторону располагались хоры, по другую — главный алтарь и пресвитерий[48], сплошь в барочной роскоши. Мраморная купель на пузатой ножке, золотые рамы в боковых алтарях, каждая завитушка орнамента, пухленькие ангелочки и темные холсты маслом так и восклицали, обращаясь к посетителю: эй, мы из XVIII века!

Он петлял между колоннами, без особого интереса рассматривая статуи и картины, представляющие святых, ненадолго остановился возле пресвитерия, недурственно расписанного рукой безызвестного сандомежского Джотто сценами из Нового Завета. Шацкий осмотрел Тайную вечерю, Воскресение Лазаря, Пилата, Иуду и Фому — весь комплект бессмертных сюжетов, которые, как утверждается, вызывают у двух миллиардов людей ощущение уверенности и покоя, а в придачу и осознание того, что могут делать все, что заблагорассудится, ибо Господь особливо возлюбил своих блудных сыновей. Вот еще одно хобби для одержимых, черт бы их побрал. Шацкий потер лицо, почувствовав смертельную усталость.

Он резко отвернулся от алтаря — не для того ведь пришел в собор, чтоб восхищаться второразрядным европейским искусством. Через главный неф, между скамьями, устремился в сторону хоров. Под люстрой попытался обойти мужчину, который размеренными движениями, напоминающими метроном, подметал пол.

— Не по мокрому, — предостерег мужчина.

Землистое лицо, невидящий взгляд, черная рубаха, застегнутая под самое горло. Зомби и алкаш в одном лице, то бишь настоящий католик, искрящийся радостью и счастьем, ибо Господь указал ему светлый путь в обитель блаженных. Шацкий, ни слова не говоря, отступил на шаг и по сухой полоске направился к боковому нефу. Шаги его заглушали ритмичное шорканье швабры, возобновившей свою деятельность.

Сомнений, где искать небезызвестный холст, не возникало. На западной стене, по обеим сторонам от входа в притвор висело четыре больших полотна. Два первых довольно натуралистично представляли резню — судя по внешности нападающих, какой-то монголо-татарский набег. На первой картине неверные расправлялись с жителями Сандомежа, а на второй — с доминиканцами, что легко было узнать по белому монашескому облачению. По другой стороне от входа снова резня и горящий замок, на сей раз монголами там не пахло, скорее всего, это потоп[49]— никто не отличался такой страстью к поджогам и взрывам, как шведы, вот уж народ, одержимый на почве взрывчатки, к тому же еще задолго до Нобеля. Ну а четвертое полотно? Прокурор Теодор Шацкий как раз стоял перед ним, скрестив руки на груди. Возможно ли, чтоб имело оно нечто общее с убийством Эльжбеты Будниковой? Надо ли и впрямь искать религиозного маньяка? Он обернулся в сторону алтаря и мысленно попросил Бога, чтобы это не был религиозный маньяк. Нет ничего худшего, чем маньяк — метры документов, табуны экспертов, споры, может или не может тот отвечать за свои поступки, — короче, мученье да и только; что же касается приговора — тут чистая игра случая, независимо от доказательного материала.