3 декабря. Положение моё почти безнадёжное. Жду смерти, а умирать назло теперь не хочется, хочу жить, правда, жалею, что не был убит на поле боя, а теперь хочу жить. Приходят немецкие врачи и переводят меня в немецкий госпиталь. В комнате нас два генерала. Чистая постель, тепло, кормят хорошо, хорошо — это по-немецки, а по-нашему — сносно, хорошо как для пленного уход и лечение. К нам никого не допускают, тайком приходят немецкие раненые солдаты, приносят сигареты, конфеты. Сестра — сварливая ведьма даже для своих раненых, а ухаживает хорошо. Рана начинает заживать. Наши часто бомбят Смоленск.

3 февраля 42 г. переезд в Германию. Мороз 30—40 градусов. Товарные вагоны. Лагерь для пленных, госпиталь русский. Хлеб из бураков с примесью древесных опилок и какой-то части муки, брюква, макароны, овсянка, нечищеная картошка, дают немного маргарина и две ложки сахару в неделю. Жить можно, чтобы не умереть. Большинство больных опухшие и до последней степени истощённые, настоящие скелеты. Тиф. Смертность ужасающая. Рядом с нами лазарет и лагерь: отделённые от русских проволокой английские, французские и сербские пленные. Там другой мир. Их кормят несравненно лучше, обращаются с ними хорошо. Их правительства и междун. Кр. Крест присылают им посылки: всевозможные консервы, бисквиты, какао, кофе, шоколад, табак, обмундирование, и получают из дома, и пишут родным письма. Большинство из них никогда дома так не кушали, как едят в плену. Никто из них от голода и побоев не умер. Все они ненавидят и ругают немцев, ждут, чтобы русские пришли и их освободили, но у себя советской власти не хотят. Сами не воевали как следует и не воюют теперь, а хотят, чтобы русские за них кровь проливали. Сволочи! Ненавижу их, в особенности англичан и французов! Сербы не прочь иметь у себя и советскую власть.

22 апр. 42 г. французский врач делал операцию руки (русск. врач отказался — неопытный, выпуска 40 г.). Прошло 14 месяц, со времени операции, а рука в таком же положении, как и была после ранения. Я ею не могу писать, ни ложку взять, папиросу держать не могу, застегнуться тоже не могу. Значит, операция прошла неудачно. Немцы лечить не хотят. После полутора лет беспрерывного лежания начал ходить на костылях. Очень неудобно: нет правой ноги и не работает правая рука. Метров 500 могу пройти и то ощущаю огромную радость: я хожу! Рана на ноге зажила, были осложнения: выходили осколки от снаряда, осталось два маленьких осколка. С 4 июня я в лагере пленных. Волосы на голове большую часть седые. (Я с конца 39 г. ношу прическу, ты меня с ней не видала.) Уже 5 мес. как ношу усы, говорят, очень приличные, буденновские. Бороду не отпускаю, вся седая. Вот и всё про свою жизнь, конспективно, конечно…»{187}.

Мало кто сегодня знает о том, что генерал Лукин чудом избежал ареста в период репрессий. Как уже упоминалось выше, с 1935-го по 1937-й он был комендантом Москвы. Его лично знали Сталин и Ворошилов. А в 1937 году «за притупление классовой бдительности и личную связь с врагами народа» Михаил Фёдорович получил по партийной линии строгий выговор с занесением в учетную карточку, был снят с должности военного коменданта столицы и отправлен заместителем начальника штаба СибВо. «И вдруг в 1938 г. его по доносу Мехлиса вызывают в Москву, в Комиссию партийного контроля. И бывает же так в жизни — Лукин случайно в коридоре ЦК встретил Ворошилова и рассказал ему о том, в какую передрягу попал. И Ворошилов прямо при Лукине позвонил одному из руководителей КПК: “Товарищ Ярославский, я знаю Лукина давно, с Гражданской войны. Это честный коммунист; и то, что вокруг него происходит, это—недоразумение. Прошу вас внимательно разобраться, и если он не виноват, написать об этом в округ”. Лукин позднее рассказал своей дочери: “Положив трубку, Климент Ефремович долго расспрашивал меня о положении в округе, потом вдруг сказал: “У меня уже третий раз просят санкции на ваш арест”. А тогда Ярославский прислал письмо в Новосибирск, будущий командарм Великой Отечественной войны был спасен…» — пишет О. Сувениров{188}. Тогда его Бог, что называется, миловал.

В апреле 1945 г. генерал Лукин был освобождён из плена американскими войсками и до 25 мая находился в Париже, а с мая по декабрь 194S г. проходил проверку в органах Смерша в Москве.

В ходе проверки по делу Лукина было установлено следующее: «…Показал, что в октябре 1941 года в районе Вязьмы при попытке выхода из окружения был тяжело ранен и захвачен немцами в плен.

Показаниями арестованных Главным управлением “Смерш” одного из руководителей НТСНП белоэмигранта Брунста, изменника Родины Власова и бывшего начальника курсов мл(адпшх) лейтенантов 33-й армии Минаева устанавливается, что Лукин, пребывая осенью 1942 года в лагерях военнопленных в городах Цитенхорст и Выстрау, проявлял антисоветские настроения но вопросам коллективизации сельского хозяйства, карательной политики Советской власти и клеветал на руководителей ВКП(б) и Советского правительства.

Лукин, будучи допрошен но этому вопросу, отрицает преступную связь с этими лицами и проводимую им антисоветскую деятельность.

В результате ранения у Лукина парализована рука и ампутирована нога».

Как утверждают Л.Е. Решин и B.C. Степанов, «речь шла о том, что, находясь в бараке в обществе друзей по несчастью, Михаил Фёдорович искал объяснение причин поражения советских войск в начальный и последующие периоды войны.

В сотнях томов следственных дел, заведённых на советских генералов и офицеров — действительных и мнимых предателей, — не содержится и намёка на сотрудничество генерала Лукина с гитлеровцами или их пособниками. Он был верен своему солдатскому долгу, несмотря на негативные высказывания о колхозах или о репрессиях. Об этом говорили на допросах все, от офицера-патриота до предателя Власова…»{189}.

После проверки генерал Лукин был возвращён на действительную военную службу в Красную армию и зачислен в распоряжение ГУК НКО, а в ноябре 1946 г. уволен в запас.

За страдания плена, за преданность своему Отечеству Бог подарит ему ещё целых 24 года жизни. 25 мая 1970 года Михаил Фёдорович скончался в Москве, прожив более 77 лет.

А 1 октября 1993 года ему вполне заслуженно присвоят звание Героя Российской Федерации{190}.

Только такой русский человек и генерал, будучи инвалидом, мог написать из неволи, в сущности, простые и одновременно великие слова: «Вот только здесь, на чужбине, в неволе, начинаешь по-настоящему чувствовать, что такое Родина. Какой она кажется милой, родной, что лучше сё нет ни одного уголка на всём земном шаре. А эта родина и мой народ переживают ужасную трагедию. Как хочется вступить ногой на родную землю, растянуться на ней и целовать каждый её вершок. Как хочется, чтобы мой народ не переживал ужасов войны и зажил спокойно. Ни на один момент не поколебалась вера в конечную нашу победу, наш великий народ не может погибнуть; взойдёт заря пленительного счастья и для него. За свою Родину, за мой народ я, калека, готов отдать каплю за каплей свою кровь вновь, а если нужно, то и саму жизнь! Родина и свой народ — это пока всё!»{191}.