Солнце еще не набрало летней силы и не превратилось в раскаленную золотую мину с профилем Клеопатры, скромно поблескивая на синем куполе небосклона серебряным шекелем. Такие сравнения появились в голове с тех пор, как Учитель доверил ему кассу, вроде как назначив одновременно казначеем и ответственным за хозяйство. Впрочем, ни золотых мин, ни серебряных римских динариев или греческих драхм, ни даже иудейских бронзовых прут в висящем на груди денежном ящике Иегуды не было: там звенели медные ассарии, кóдранты и лепты[1]… Простой народ беден – и в Галилее, и в Самарии, и здесь, в Иудее. В родном Кириафе он сам если и жертвовал, то только мелкие монеты.

Правда, даже если какой-то дородный и важный купец бросал в ящик свою жертву, то это тоже оказывалась всего-навсего бека или несколько гер[2]. Хотя он и обтягивал свои чресла красивыми одеждами из нежной невесомой ткани, умасливал бороду драгоценными благовониями, а пальцы унизывал толстыми золотыми перстнями с разноцветными камнями, да еще менял одежду по нескольку раз в день…

А он, Иегуда, уже несколько лет ходит в грубой и тяжелой хламиде из верблюжей шерсти, опоясанный обычной веревкой, сменившей за эти годы белый цвет на черный. Такие же одежды на Петре, который идет слева, опираясь на посох, и на Фоме, раздолбанные сандалии которого топчут каменные плиты Нижнего города справа.

– Истинно говорю, братья, все богачи жадны до денег, – сказал он, обращаясь вначале к Петру, а потом переведя взгляд на Фому. – Иначе почему они жертвуют так же, как бедняки?

«Серебряный шекель» в небе все-таки пересилил горную прохладу северного ветра, и он откинул капюшон, открыв узкий череп, поросший густыми, черными как смоль волосами, худощавое лицо с запавшими щеками, остроконечной бородкой и узкими, обрамляющими тонкие губы усами. Длинный, узкий нос, высокий лоб, развитые надбровные дуги, глубоко посаженные глаза. Правый был жгуче-черным, а левый – прозрачно-синим. Некоторые считали, что он симпатичен и похож на Учителя, но разные глаза портили впечатление, недоброжелатели вообще называли его уродом.

Спутники тоже откинули капюшоны. Петр был крупнее и выше Иегуды, с лицом жестким и суровым, как камень, а Фома на голову ниже, потолще, с круглыми щеками. Он был похож на сдобную булочку с глазами-изюминками.

– Каждый дает, сколько может дать, Иуда, – сказал Фома. – Вспомни слова Учителя: «Когда творишь милостыню, пусть левая рука твоя не знает, что делает правая, чтобы милостыня твоя была втайне…» А ты нарушаешь этот завет…

Петр ничего не сказал, он посторонился, уступая дорогу трем римским солдатам, которые были без шлемов, но в кожаных нагрудниках и при коротких широких мечах с грубыми деревянными рукоятками. Его прямой взгляд внимательно осмотрел простые, без всяких украшений мечи, которые принесли славу Римской империи, доказав, что победы зависят не столько от оружия, сколько от силы духа и организации войска.

– Люди дурны по своей натуре, их жадность тому подтверждение, – после минуты обиженного молчания произнес Иегуда. – Каждый совершает мерзкие поступки или даже преступления…

– А хорошие люди тоже дурны? – спросил Фома.

– Конечно. Только они умеют скрывать свои дела и мысли, – кивнул Иегуда. – Но если такого человека напугать хорошенько или выспросить хитростью, то из него потечет всякая неправда, мерзость и ложь, как гной из проколотой раны.

– А ты разве хороший человек, Иуда? – прищурился Петр. – Ведь ты симулируешь болезнь, когда надо работать, ты бросил жену, и она бедствует, ты сквернословишь про всех, даже про своих родителей. Только про Учителя ты ничего не говоришь вслух. Но корчишь такие гримасы, что можно угадать твои дурные мысли! Отчего так?

– Оттого, что Иисусу не нужны сильные и смелые ученики, – с горечью сказал Иегуда. – Он любит глупых, предателей, лжецов…

– Ты постоянно лжешь и злословишь, разве это может понравиться Учителю? – возразил Фома. – За что тебя любить?

– Ты даже утаил два динария из общей казны! – сурово добавил Петр. – Вспомни сказанное Учителем: «Вынь прежде бревно из твоего глаза и тогда увидишь, как вынуть сучок из глаза брата твоего…»

Иуда вздохнул и снова накинул капюшон, словно вдруг подул холодный пронизывающий ветер с горной гряды.

– Я знаю, вы все меня не любите, – горестно произнес он. – Ведь те два динария я отдал блуднице, которая не ела несколько дней! Видишь, даже мои добрые дела получают злую оценку…

Они прошли каменную арку и оказались на рыночной площади, сразу окунувшись в бурлящий водоворот людей, вещей и денег, в особую атмосферу азартной купли-продажи. Яркие матерчатые пологи бросали спасительную тень на заваленные товарами прилавки. Остро пахнуло специями: закутанный в белую накидку финикиец вел верблюда, груженного большими мешками с корицей и кориандром. Десятки таких мешков стояли вдоль торговых рядов, наполненные орехами, миндалем, пшеницей и чечевицей.

Вокруг шумела разноязычная речь: важные египетские купцы выставляли хитоны из тончайшего льна, бронзовые лампы, раскрашенных охрой каменных скарабеев; юркие греки расхваливали сложные астрономические приборы, керамические вазы, отрезы красивых тканей; черные нубийцы в красных фесках и набедренных повязках продавали статуэтки из такого же черного эбенового дерева, веера из страусиных перьев, поделки из слоновой кости и чудодейственное лечебное снадобье из толченого рога носорога; степенные сирийцы предлагали ножи из дамасской стали… Справа лежали на прилавках грубые и колючие слитки железа из Индии, тут же кузнец разложил замки с массивными ключами, треугольные лопаты, серпы, рядом горшечник выставил глазурованные горшки, а стеклодув хвастал редкой и дорогой стеклянной посудой, рядом с ним сидели мироварщики со своими благовониями…

На площадке посередине продавали рабов: толстый самарийский купец увлеченно ощупывал тугую грудь совсем юной чернокожей девушки, работорговец заставлял атлетически сложенного нубийца напрягать мощные мускулы. Все громко расхваливали товары на родных языках, а покупатели так же громко торговались, пытаясь сбить цену, отчего на площади стоял постоянный гул, будто прибой бился о скальную гряду.

– А ты много ли сделал добрых дел, Иуда? – со скрытой насмешкой спросил Фома, и ему пришлось повысить голос.

– Много. Только вы их быстро забываете, – Иегуда гордо выпрямил спину. – Помнишь, как я предостерегал от входа в Иофу и умолял обойти это селение? Но вы меня не послушали, и нас хотели побить камнями! Кто выручил всех тогда?

Суровое лицо Петра смягчилось, на губах мелькнула тень улыбки.