Завизжали женщины, Рамиро услышал глубокий тоскливый крик, донесшийся откуда-то сверху, и догадался, что кричит Дорита. В следующий миг звуки отодвинулись, почти исчезнув, и Рамиро был благодарен настигшей его глухоте. Он упал на колени рядом с отцом, которого бережно уложили на ступени растерянные гвардейцы, и заглянул Альваро в лицо.

Король силился что-то сказать, но не мог. На губах показалась кровавая пена, и Рамиро, как завороженный, глядел на крохотные пузырьки. Пуля попала в грудь, судя по всему, близко от сердца. Рамиро смотрел, смотрел несколько долгих мгновений, а затем, спохватившись, произнес отчетливо то, что должен, просто обязан был успеть сказать:

— Отец. Я люблю тебя.

Альваро услышал, понял. Зеленые глаза — точно такие же, как у сына, словно отразившиеся в зеркале — вспыхнули огнем, уголки губ дернулись в подобии улыбки, и взгляд застыл, навеки впаянный в смертное спокойствие, как в янтарь. Рамиро положил руку отцу на грудь, откуда толчками еще шла кровь — та самая, древняя, которая чиста и служит. На белой ткани расцветали кровавые маки, и все вокруг делалось алым — а может, это поднималась в Рамиро ярость, горячая, какой он никогда еще не испытывал.

Он медленно встал с колен, и звуки возвращались, и возвращались цвета и движение — Рамиро увидел, как гвардейцы тащат убийцу, которому некуда было скрыться в толпе. Люди отшатывались, плакала женщина. Толпа жадно смотрела на ступени. И Рамиро понимал, что это теперь его забота. Его, и больше ничья.

— Вы этого хотели? — хрипло спросил он, обращаясь к людям.

Странно, однако его услышали. Плач смолк. Толпа глядела на него голодным волком — зверь почуял кровь, и если сейчас его не осадить, не дать понять, кто здесь хозяин, то разрушений и жертв не избежать. Безумие на крови — одно из самых опасных.

Рамиро стал спускаться по ступеням; гвардейцы, оказавшиеся на его пути, нерешительно расступились. За спиной замысловато выругался Лоренсо. Принц остановился на последней ступеньке, чтобы хоть немного возвышаться над толпой — и вместе с тем оказаться к ней как можно ближе.

Усилием воли он заставил себя снова различать лица. Если ярость возьмет над ним верх, Рамиро поднимет руку, даст знак, и гвардейцы, что засели на стенах и крыше, что целятся из окон, начнут палить в толпу. Этого нельзя допустить. Очень хочется отомстить, но нельзя. Этот старик с палкой, он не виноват, просто глуп. И девочка с соломенными волосами.

В голове не было ни одной мысли. Ни единой.

Осталось говорить то, что подсказывало сердце.

— Вы этого хотели? — произнес Рамиро уже громче, чувствуя, как голос вибрирует, словно до отказа натянутая струна. — Вы пришли сюда, чтобы убить своего правителя, который всегда был добр к вам и никогда не взращивал любовь к нему — страхом, доверие к нему — предательством! Видели ли вы, чтобы мы казнили здесь без суда и следствия? Видели ли вы, чтобы мы, лос Домингос, не любили вас, жители Фасинадо? Как посмели вы усомниться в нас, тех, кто живет для вас всех, дышит вами, просыпается с мыслью о вас? Фасинадо — это не только горы и песок, виноградники и дороги! Это вы, его жители, без вас остров пуст. И мы живем для того, чтобы служить вам, ожидая, что вы будете так же служить нам. Без этого все мы — прах и тлен.

Рамиро перевел дыхание. Он чуял, что завладел вниманием толпы.

— Мой отец, который лежит сейчас здесь мертвый, не душил вас непомерными налогами, не унижал вас пытками, не думал только лишь о себе. Возможно, он был не самым великим правителем на земле, но он являлся королем своего народа. А его народ пришел сюда, чтобы убить его.

— Нет! — раздались голоса из толпы. — Мы этого не хотели!

— Тогда почему допустили это? Почему пришли сюда? Вы совершили преступление не только против власти, ибо нет за моим отцом того греха, за который можно было бы отнять у него жизнь!

Гробовое молчание. Рамиро смотрел в глаза — жаркие черные, теплые карие, грозовые синие и небесные голубые, и знал, что прав.

И люди это знали.

— Вы знаете меня. Я жил с вами всю свою жизнь. И сейчас я мог бы наказать вас. Сегодня, в праздник Тела Христова, когда вы убили моего отца. Сегодня, в великий и счастливый день, которому мы так радовались вместе с вами. Что мне делать? Я не привык отдавать приказы, после которых не остается чести, а честь — это то, что принадлежит только мне. И вам, если вы захотите.

Он понял, что должен делать. Рука потянулась к ножнам на поясе, и Рамиро извлек из роскошных ножен кинжал, который носил с собою всегда. Дамасская сталь.

— Сотни лет назад мои предки приняли христианство, обязавшись повиноваться Ватикану. Сегодня католический праздник, который обагрен кровью. Пусть же будет так, и да простит меня кардинал. Задолго до того, как христианство принесло свет на нашу землю, такие, как я, клялись таким, как вы, своею кровью. Вступая на трон, король подписывал ею свою дальнейшую судьбу. Вы помните, как это бывало, вы храните эти предания, которые я слышал от вас, когда играл с вашими детьми, сам будучи ребенком. Если теперь я хочу справедливости, хочу быть достойным вас, я должен попросить вас быть меня достойными. Но после этой клятвы нет пути назад. В ней нет слов, только одно.

И Рамиро, раскрыв левую ладонь, полоснул по ней кинжалом — щедро, от души.

Кровь упала на землю теплыми тяжелыми каплями. Толпа ахнула и чуть подалась назад — про древний обычай помнили все.

— Если так велит Бог, — раздался за спиной Рамиро звучный голос Леокадии, — если так велят обычаи, то мы следуем им.

Она подошла — сейчас в ней, как никогда, видна была гордая стать, — взяла у Рамиро кинжал и проколола себе палец, а затем подняла руку, демонстрируя людям обагренную кровью ладонь. Рамиро не успел и шевельнуться — а сестра уже передала кинжал дальше, бледному до синевы Марко, который, не колеблясь и сжав губы, тоже полоснул по ладони. И вот кинжал уже в руках Дориты поет свою песню. Рамиро на мгновение заколебался — пришел терпкий страх, что сейчас вдова, подобно некоторым девам из сказаний, всадит нож себе в грудь, чтобы в смерти быть с любимым мужем, — однако Дорита также провела клинком по ладони и, подождав мгновение, резко выбросила левую руку вперед. Капли крови полетели веером, падая у ног людей и сворачиваясь катышками в пыли.

Рамиро подошел к мачехе и забрал у нее кинжал.

— Отойдите, — негромко велел он, — все, сейчас же, назад.

Сообразительный Лоренсо тут же подхватил Дориту под руку; Леокадия и Марко отступили сами.

— Мы, Домингосы, говорим, что служим вам своею кровью. — Рамиро вновь повернулся к толпе. — Мы отдали ее вам в доказательство. Мой отец отдал ее больше всех нас сегодня. Сейчас, здесь, вы можете попросить чего-то у нас, и мы выполним одну вашу просьбу. Решайте.

Он равнодушно ждал. Если они сейчас крикнут — свободы…

— Прощения, — выдохнула женщина, стоявшая впереди, и заплакала.