В тот день – вторник – она начала пролистывать нотные тетради с самыми популярными композициями, которые она нашла под крышкой скамейки для пианино. Это были легкие произведения: военные марши и юмористические песни, похожие на те, которые ее отец играл в Таун-холле. Она с улыбкой сыграла «Турецкое рондо» Моцарта, а затем – восьмую сонату Бетховена. «Pathétique». Нежное, романтическое произведение, наполненное желанием.

Хейзел сыграла ее для Джеймса.

«Вернись ко мне. Вернись домой. Пусть тебя не найдет ни одна вражеская пуля».

Она словно вернулась на приходские танцы. В его объятия. Ее снова накрыла нервозность, страх, блаженство и жар, шерстяное пальто и лавровишневая вода. Быстрый поцелуй, опустившийся на ее лоб. Воспоминания были чистыми и яркими, словно это все произошло только вчера.

Руки девушки упали на колени. Над сценой прозвучало эхо последнего, оборванного аккорда.

– Не останавливайся.

Хейзел встрепенулась от неожиданности. Ножки скамейки скрипнули. Она не могла понять, чей это голос.

– Прости, – из тени вышел незнакомец. – Я не хотел тебя напугать.

Это был черный солдат, молодой и высокий.

– Я не испугалась, – сказала она. – Просто мне казалось, что я здесь одна.

– Ты англичанка, – с удивлением подметил он.

– А ты нет, – она протянула руку. – Я – Хейзел Виндикотт из Восточного Лондона.

Молодой человек пожал ей руку.

– Приятно познакомиться, мисс Виндикотт. Я – Обри Эдвардс, из Верхнего Манхэттена. И тебе точно не стоит бояться сцены.

Она улыбнулась.

– Ты очень добр.

Теперь, когда он вышел на островок солнечного света возле сцены, она смогла его рассмотреть. Он нес себя с солдатским достоинством, но без напряжения. Его глаза жадно смотрели на пианино.

– Ты играешь? – спросила она.

Он просиял.

– Да, – Обри начал медленно подходить к инструменту. – Я из музыкальной группы пятнадцатого пехотного полка.

– Как чудесно! – Хейзел хлопнула в ладоши. – Ваш концерт на прошлой неделе был просто потрясающим. Ваш звук! Невероятно! Солдаты только об этом и говорят.

– Что ж, стараемся вас развлекать, – он ухмыльнулся. – Днем мы потеем на строительстве железной дороги, а вечером – выступаем и репетируем. Солдат, состоящий в музыкальной группе, выполняет двойную работу, но я сам вызвался на эту службу.

– Пожалуйста, садись, – Хейзел указала на скамейку перед пианино. – Здешние инструменты знавали лучшие времена. Не представляю, сколько раз получится сыграть «Где-то там», прежде чем сломаются молоточки. И «Собачий вальс»! Примерно двадцать раз за день здесь играют «Собачий вальс».

Обри скользнул за клавиши и изучил их, быстро сыграв несколько гамм.

– Неплохо для пианино в военном лагере, – сказал он и сразу же сыграл «Собачий вальс».

Хейзел сложила руки на груди.

– Очень смешно.

– В хижине досуга для негров, в Лузитании, нет пианино, – сказал Обри. – Было когда-то, но его разбили.

Он начал наигрывать мелодию из романтической сонаты Бетховена, которую играла Хейзел, интуитивно подбирая ноты.

– Правильно?

Она кивнула.

– У тебя хороший слух.

– У меня еще много талантов.

Он набрал темп, добавляя между основными нотами короткие аккорды в нижней октаве и звонкие переливы в верхней. Постепенно он начал добавлять новую мелодию в басовом ключе, каждый раз, когда в скрипичном появлялась пауза.

Хейзел с восторгом наблюдала за ним.

– Что ты сейчас сделал?

Он удивленно поднял брови.

– Ты же сама все видела.

Она покачала головой.

– В смысле, ты делал это раньше? С сонатой «Pathétique»?

Обри поморщился.

– Это что, французский перевод слова «жалкий»?

Хейзел засмеялась.

– Не «жалкий». Трогательный. Грустный. То, что чувствуешь, когда скучаешь по любимым и близким людям.

– Понятно, – сказал он. – Нет, я никогда не играл «жалкую» сонату мистера Бетховена. Я просто исправил его ошибки.

Хейзел раскрыла рот от удивления.

– Его… что?

– Кому нужна грустная мелодия? У кого есть на это время? Вот что по-настоящему «жалко».

Девушка села рядом и начала внимательно следить за его игрой. Поняв, что у него появился благодарный зритель, Обри окончательно разошелся. Хейзел сама была пианисткой, но даже она не смогла бы воспроизвести гибкость его пальцев и быстроту рук.

– Ты не Обри Эдвардс, – объявила она. – Ты – Скотт Джоплин. Король американского регтайма!

– Пффф, – фыркнул он. – Не обманывай себя. Я – Обри Эдвардс. Это Скотт Джоплин мечтает быть мной. Ну или мечтал бы, он ведь уже умер. И от этого он даже сильнее мечтает быть мной. Да вообще кем угодно из ныне живущих.

– Тогда, должно быть, ты – его реинкарнация, – сказала Хейзел. – Покажи еще раз, как ты это сделал.

– Ничего сложного, – ответил он. – Играешь свою мелодию, добавляешь аккорды, а остальное – ерунда, – его пальцы носились по клавишам. – Если бы я был реинкарнацией Джоплина, то мне пришлось бы очень быстро вырасти. Он умер прошлой весной, – юноша пожал плечами. – Но мама всегда говорила, что я с детства вел себя, как взрослый. Так что все может быть.

Хейзел засмеялась.

– Вы весьма своеобразный человек, мистер Эдвардс.

– Прошу, – сказал Обри. – Если хочешь со мной дружить, называй меня «Ваше величество». Я настаиваю.

Хейзел зашлась хохотом.

– Ты сказала, что я – король регтайма, – он поиграл бровями. – Но вообще-то, я – император джаза.

– Да ты шутник, – сказала Хейзел. – Я никогда не встречала никого подобного, Ваше величество.

Обри начал играть новую мелодию, не знакомую Хейзел.

– Нравится? – спросил он.

Она кивнула.

– Это «Мемфис-блюз».

– Ты его написал?

Обри засмеялся.

– Хотел бы я написать что-то подобное. Это работа джентльмена по имени Уильям Кристофер Хэнди. Он тоже из Гарлема.

– Гарлема?

– Это часть Верхнего Манхэттена, где я живу. Почти все черные ребята живут там.

Хейзел завороженно смотрела, как он играет. Его плавная, но подвижная манера поражала ее. Он перепрыгивал через фразы и рефрены. Как будто он понял, как построена музыка, и мог перестроить ее снова, но уже по своему усмотрению. Он не играл ее, а играл с ней.