Однако в письме, посланном мне вместе с ксерокопиями, не говорилось о внезапно обретенном счастье. Это был вызов старого технократа подельщикам от искусства, а я был ярким представителем последних. «Так это искусство или нет?» – спрашивал он. Он не смог бы задать столь едкий вопрос пятьдесят лет назад, до того, как сформировалась единственная чисто американская школа живописи, абстрактный экспрессионизм, до того, как Джек Разбрызгиватель, Джексон Поллок, был возведен в ранг бога. Вся штука в том, что Джексон Поллок тоже не умел рисовать.

Берни еще сказал, что заодно он изучил интересный научный феномен, а именно, как ведут себя комки, когда их давят тем или иным способом, при том, что краска может расползаться только в стороны. Если всяким буонарроти-ни-черта-на-обороте его картины не понравятся, то он думает, что его работы, например, смогут указать путь к созданию более качественных смазочных материалов, мазей для загара и Бог знает чего еще.

Он заявлял, что не будет подписывать свои картины, и не признает прилюдно, что создал их, и не расскажет, как он их делает. Он просто хочет, чтобы у напыщенных критиков расплавились мозги, когда он задаст им свой коварный вопрос: «Это искусство или нет?»

* * *

Я был рад ответить откровенно мстительным посланием. Я мстил Берни за то, что он и отец лишили меня возможности учиться в колледже свободным искусствам. «Дорогой брат, я буду говорить вещи общеизвестные, – начал я. – Есть много добрых людей, на которых положительно воздействуют некоторые, хотя и не все, цветовые пятна и формы, нанесенные людьми на плоские поверхности. Сами по себе эти цветовые пятна не имеют смысла.

Тебе самому доставляет удовольствие кое-какая музыка, то есть сложные шумы, которые тоже сами по себе не имеют смысла. Если я столкну ведро вниз по ступеням, а затем скажу, что шум, созданный мной, находится с точки зрения философии на одной ступени с „Волшебной флейтой“, со мной никто не станет оживленно спорить. Ты бы мне ответил так: „Мне нравится то, что сделал Моцарт, и не нравится то, что сделало ведро“. И ты был бы абсолютно прав. Это правильный ответ.

Созерцание произведения искусства – это особый род социальной активности. Или вы в результате считаете, что не зря провели время, или ваше мнение прямо противоположное. Потратив это время, не обязательно задавать вопрос почему. Вообще не надо ничего говорить.

Братишка, ты ведь известный экспериментатор. Если тебе действительно интересно, „искусство или нет“ твои картины, как ты говоришь, то выстави их где-нибудь на всеобщее обозрение и посмотри, будут ли люди на них смотреть. Таковы правила игры. Потом расскажи мне, как все было».

Я продолжал: «Люди, способные получать удовольствие от рисунков, отпечатков или тому подобного, редко получают его, если ничего не знают об их авторе. Ситуация снова становится скорее общественной, нежели научной. Любое произведение искусства наполовину состоит из разговора между двумя человеческими существами. В разговоре часто нелишне знать, с кем разговариваешь. Известен ли твой собеседник как человек серьезный, верующий, страдающий, похотливый, буйный, искренний, остроумный?

Практически не существует признанных произведений искусства, созданных людьми, о которых ничего не известно. Даже о тех, кто создавал рисунки в пещерах под Ласко во Франции, мы кое-что можем предполагать.

Я отважусь заявить, что ни одна картина не может привлечь к себе серьезного внимания без некоего образа своего автора, связанного с картиной в мозгу человека, смотрящего на нее. Если ты не желаешь ставить подпись под своими картинами и не хочешь говорить, почему ты думаешь, что другие найдут в них что-то стоящее, то твой выстрел бьет мимо цели.

Картины знамениты своей человечностью, а не своей картинностью».

* * *

Я продолжал: «Есть еще вопрос мастерства. Настоящие ценители картин любят, скажем так, следить за работой художника, пристально разглядывать холст, пытаться понять, как была создана иллюзия. Если ты не хочешь говорить, как ты создаешь картины, то твой выстрел снова бьет мимо цели.

Всего наилучшего. Я люблю тебя», – написал я. И подписался.

Я сам рисую черными индийскими чернилами на искусственном шелке. Художник вдвое моложе меня, Джо Петро Третий[32], живущий в Лексингтоне в штате Кентукки, печатает их с помощью шелкографии. Я рисую на куске шелка черными чернилами часть рисунка, которая должна иметь такой-то цвет, и так для каждого цвета. Я не вижу своих рисунков в цвете, пока Джо не напечатает их, по одному цвету за проход.

Я делаю негативы, он – позитивы.

Может быть, есть более легкий, быстрый и дешевый способ создавать картины. Он может оставлять нам больше времени на гольф, на изготовление моделей самолетов и на подрочить. Надо нам провести исследование на эту тему. Мастерская Джо похожа на средневековую типографию.

Я так благодарен Джо за то, что он предложил мне делать негативы как раз тогда, когда маленький радиоприемник у меня в мозгу перестал получать сообщения оттуда, откуда приходят блестящие идеи. Искусство так затягивает.

Оно как пылесос.

* * *

Вот что я вам расскажу. Три недели назад (отсчитывать от момента, когда я это пишу), 6 сентября 1996 года, мы с Джо открыли выставку из двадцати шести наших отпечатков в Галерее 1/1 в Денвере, штат Колорадо. Небольшая пивоварня под названием «Уинкоп» выпустила по этому случаю специальное пиво. На этикетке был один из моих автопортретов. Пиво называлось «Куртов ячмень в милю длиной».

Вы думаете, это не смешно? А я вам вот что расскажу. В это пиво, по моей подсказке, добавили немного кофе. Что в этом такого? С одной стороны, оно действительно вкусное, а с другой – это дань памяти моему дедушке по матери Альберту Либеру, который был пивоваром, пока ему не связал руки Сухой закон 1920 года. Секретным ингредиентом в придуманном им сорте – он завоевал для Пивной Компании Индианаполиса Золотую медаль на Парижской выставке 1889 года – был именно кофе.

Дин-дин-дон!

Вы все еще думаете, что этого недостаточно, чтобы развеселить денверскую публику? Отлично, а как насчет того, что владельца Пивоваренной Компании Уинкоп, ровесника Джо, звали Джон Хикенлупер? Что в этом такого? А вот что. Когда пятьдесят шесть лет назад я поступил в Корнелльский университет, чтобы стать химиком, я вступил в студенческое общество вместе с человеком по имени Джон Хикенлупер.

Дин-дин-дон?

Мой пивовар был его сыном! Мой друг по студенческому обществу умер, когда его сыну было всего семь лет. Я знал о нем больше, чем его сын. Я мог рассказать этому молодому пивовару о том, что его отец вместе с еще одним членом того же студенческого общества, Джоном Локком, продавал конфеты, прохладительные напитки и сигареты в большом туалете на втором этаже дома, где было наше общество.