Если бы существовали люди, которых интересует жизнь богатых американцев немецкого происхождения, осевших в Индианаполисе, я бы с полпинка написал целую эпопею, в которой доказал бы, что на самом деле мою мать убил мой дед, хотя убивал он ее медленно. Началось это с его предательства.

«Дин-дин-дон, мать твою так!»

Рабочее название – «Унесенные ветром».

Когда мать выходила замуж за отца, молодого небогатого архитектора, политики, хозяйки салонов – короче, все сливки общества американцев немецкого происхождения, осевших в Индианаполисе, дарили им на свадьбу настоящие сокровища: хрусталь, изысканные ткани, китайский фарфор, серебро и даже золото.

Шехерезада!

Кто мог тогда усомниться, что в Индиане есть своя собственная наследственная аристократия, которая владеет стольким, что может посоперничать со своими собратьями из другого полушария?

Во время Великой депрессии вся эта аристократия стала казаться мне, моему брату, моей сестре и даже нашему отцу порядочным сбродом. Ищи-свищи теперь этих людей по разным концам Америки. С ними случилось то же, что с выпускниками Шортриджской школы 1940 года.

Auf Wiedersehen[29].

У меня всегда были проблемы с тем, как закончить рассказ так, чтобы это всем понравилось. В реальной жизни, как и во время «подарочного червонца», последовавшего за катаклизмом, люди не меняются, не делают никаких выводов из своих ошибок и не извиняются. В рассказах по крайней мере две трети персонажей поступают так. Если же это не так, вы выбросите этот рассказ в мусорный бак без крышки, прикованный к пожарному гидранту перед Американской академией искусств и словесности.

Ладно уж, с этим я смирился. Но даже после того, как я заставил персонажа измениться, или познать что-нибудь, или извиниться, все слушатели стоят вокруг меня и мнутся. Никак читателю не объяснишь, что представление закончено.

В пору юности я был наивен, но поскольку не просил, чтобы меня произвели на свет, то спросил совета у своего тогдашнего литературного агента – как закончить рассказ, не перебив всех героев. Мой агент работал литературным редактором в толстом журнале и, кроме того, был консультантом по сценариям в Голливуде.

Он сказал: «Нет ничего проще, мой мальчик, – герой садится на лошадь и уезжает за горизонт, освещенный закатным солнцем».

Спустя много лет он в здравом уме и твердой памяти покончит с собой, застрелится из дробовика двенадцатого калибра.

Один его друг – и клиент, как я – сказал, что он никак не мог покончить с собой, это было на него так непохоже.

Я ответил: «Даже пройдя военную подготовку, человек не сможет случайно снести себе череп из дробовика».

Задолго до этого, в свою бытность студентом в Чикагском университете, я как-то заговорил со своим научным руководителем об искусстве. Об искусстве вообще. В то время у меня и мысли не было, что я буду заниматься одним из искусств.

Он спросил: «Вы знаете, кто такие художники?»

Я не знал.

«Художники, – сказал он, – это люди, которые говорят: „Я не могу исправить мою страну, мой штат или мой город, даже свою семью. Но, ей-богу, я могу сделать этот квадрат холста или вот этот кусок бумаги размером восемь с половиной на одиннадцать дюймов[30], или этот кусок глины, или двенадцать нотных линий точно такими, какими они должны быть!“»

Спустя пять лет после этого он проделал то же, что проделали гитлеровский министр пропаганды, его жена и их дети в конце Второй мировой войны. Он проглотил ампулу с цианистым калием.

Я написал его вдове письмо, рассказав, как много для меня значили его советы. Я не получил ответа. Может быть, она не могла писать, сломленная горем. А может, она проклинала его за то, что он избрал такой легкий способ вырваться изо всего этого.

Этим летом я спросил писателя Уильяма Стайрона в китайском ресторане, у скольких людей на всей планете есть то, что есть у нас, именно жизнь, которую стоит жить. Между нами говоря, мы сошлись на семнадцати процентах.

На следующий день я отправился на прогулку по среднему Манхэттену вместе со своим давним другом, врачом, который лечит всяких разных наркоманов в больнице Бельвю. Многие его пациенты – бездомные, у многих – СПИД. Я рассказал ему о наших со Стайроном семнадцати процентах. Он с нами согласился.

Как я писал где-то в другом месте, это святой человек. Я считаю святым любого, кто ведет себя порядочно, живя в непорядочном обществе.

Я спросил его – почему половина из его пациентов не покончила с собой. Он сказал, что сам задавал себе этот вопрос. Иногда он спрашивал их, хотя это не относилось к обычной медицинской практике при лечении наркоманов, нет ли у них мысли о самоубийстве. Он сказал, что почти все – исключений было ничтожно мало – были удивлены и оскорблены этим вопросом. Идея совершить ТАКОЕ никогда не приходила им в голову.

Тут мы случайно встретили одного его бывшего пациента. Он шел, неся пластиковую сумку, полную собранных им алюминиевых банок. Он был одним из тех, кого Килгор Траут называет «жертвенной скотиной». На него было удивительно приятно смотреть, хотя он был нищий.

«Привет, док», – сказал он.

Вопрос: Что это за белое вещество в птичьем дерьме?

Ответ: Это тоже птичье дерьмо.

Вот вам и наука, вот как она помогает в нашу эпоху экологических катастроф. Детская коляска из Хиросимы давно остыла, Чернобыль все еще теплится. Дезодоранты, которыми мы прыскаем себе под мышки, прогрызли дыры в озоновом слое.

Это искусство или нет?

А теперь вот что. Мой старший брат Берни, который никогда ничего не рисовал – не умел, – который говорил, что не любит картины, поскольку они ничего не делают – худшее оскорбление в его языке, – а только год за годом висят на стене, этим летом стал художником!

Я вас не обманываю! Этот доктор физико-химических наук из Массачусетского технологического теперь Джексон Поллок[31]людей со средними доходами. Он сдавливает комки красок различных цветов и плотностей между двух плоских листов чего-нибудь твердого, стекла или плитки. Затем он разнимает листы, и вот оно! Он занялся этим не потому, что у него рак. Когда он начал этим заниматься, он еще не знал, что болен, да и в любом случае у него поражены легкие, а не мозг. Просто как-то раз ему нечего было делать, жены у него – вдовца – не было, так что она не могла задать ему сакраментальный вопрос: «Чем это ты занялся? У тебя крыша поехала?» И вот вам результат! Лучше поздно, чем никогда. Он отправил мне несколько ксерокопий его давленых миниатюр. Обычно похоже на что-то древовидное, может, это деревья или кустарники, а может, грибы или дырявые зонтики. Как бы то ни было, есть на что посмотреть. Если бы кто меня спросил, как мне его произведения, я бы ответил: «Ничего», как когда-то ответил мне мой сын на мой вопрос, хорошо ли я танцую. Потом Берни переслал мне цветные оригиналы, они мне понравились еще больше.