— Почему ты забираешь у меня всех, кого я люблю?

Не говоря ни слова, она взяла свою накидку и, сделав мне знак идти следом, направилась к двери. Полагая, что меня ждет порка и скорое возвращение, я свою накидку не надела, и холодный утренний ветер лизнул мое вспотевшее лицо, как собака лижет солевое колесо. Я решила, что пришел мой конец. Она собирается меня убить и закопать мои косточки в поле.

С пылающим лицом я пошла за ней следом вверх по тропинке за домом, а затем через обширные убранные поля в сторону фермы Роберта Рассела. Тогда я подумала, что она хочет оставить меня у Роберта Рассела, чтобы я стала служанкой в его доме. Но мы прошли мимо его дома и повернули на юг, в сосновый бор, окружающий долину Гиббета. Было слышно, как кричит кардинал «квить-квить, квить-квить, квить-квить», и я пожалела, что не взяла накидку, так как ветер становился все холоднее и меня зазнобило. Я плелась за матерью, которая уверенно огибала деревья, и гадала, неужели мы дойдем до самого Рединга. Мы раздвинули ветви густорастущих елей и оказались в долине Гиббета. Это был гигантский луг, посреди которого разбросаны купы деревьев, а с трех сторон вода: на востоке река Скуг, на западе пруд Фостера, а на юге безымянное болото. Говорили, что там обитают души повешенных здесь людей. Я смотрела на бескрайний простор, поросший зеленой и пожелтевшей травой, местами доходившей до колен, и на душе стало радостно, несмотря на то что я, как могла, боролась с этим чувством, сложив на груди руки и сжав зубы.

— Когда мы были маленькими, мы с Мэри часто сюда приходили, — сказала мать.

До меня дошло, что она говорит о матери Маргарет, тетушке Мэри, но я не могла представить свою сдержанную мать девчонкой, скачущей на лугу.

— Я впервые увидела этот луг, — продолжала она, — когда меня привела сюда твоя бабушка. Мне тогда было примерно столько же лет, сколько тебе, может, чуть меньше. Я была тогда на нее очень сердита, сейчас не помню из-за чего, ну просто сама не своя. Не могла ни есть, ни спать, места себе не находила, как ты сейчас, я ведь заметила. Мама привела меня сюда и сказала: «Пока ты еще маленькая, можешь один-единственный раз сказать мне все, что хочешь. Ты можешь высказать все, что затаила на меня или на мир, и я не стану ни ругать, ни наказывать тебя. О том, что ты скажешь, не узнает ни одна живая душа».

Мать замолчала, подставила лицо солнцу и закрыла глаза, наслаждаясь теплом солнечного света.

— Она сказала, что копить гнев — это то же самое, что хранить зерно в бочке из-под дождевой воды под крышкой. В темноте и сырости зерна прорастут, но без света и воздуха вскоре испортятся. И я рассказала ей о своих обидах, выложила все свои жалобы, все-все, без утайки, и она меня выслушала. Когда мы ушли с луга, она сдержала обещание, и мы никогда больше об этом не говорили. А мне стало легче, и наши отношения с матерью наладились.

Она открыла глаза и вопросительно на меня посмотрела. Какое-то время мы глядели друг на друга молча, но я знала, чего она ждет. Она ждала, что и я открою ей все свои гневные мысли, но я молчала, будто набрала в рот воды. Я не верила, что у нее, как у бабушки, хватит великодушия выслушать рассказ о моих разочарованиях и причиняющих боль утратах. А если их отношения и наладились, то почему много лет спустя бабушка отлучила дочь от дома? Было и еще кое-что намного серьезнее, в чем я не могла сознаться: мои страстные мольбы о возвращении к Маргарет и ее семье. Как бы я ни злилась на мать, я не могла сказать, что желаю ее смерти. Поэтому я стояла посреди поля будто аршин проглотила — даже мать не могла держать спину так прямо — и смотрела на колышущуюся на ветру траву. Она вздохнула, выражая этим и усталость, и смирение, и сказала, делая ударение на каждом слове:

— Ты такая упрямая!

— Это ты меня сделала такой, — сказала я с горечью.

— Нет, Сара. Это у тебя от рождения. — Она встала передо мной и сказала с нежностью: — Но я мало сделала, чтобы смягчить твой характер.

Я отвернулась, тронутая ее внезапной нежностью, и снова стала смотреть на качающуюся траву, сдерживая слезы.

— Ты думаешь, я не догадываюсь, чего ты хочешь? — нетерпеливо проговорила мать, и я подумала, что сейчас она больно схватит меня за руку, но она до меня не дотронулась. Не приближаясь ко мне, она сухо сказала: — Выходит, нашим отношениям не суждено наладиться. Что ж, будем и дальше говорить о всяком вздоре.

Она побрела вперед, как мне казалось, без всякой цели, опустив голову и поддавая ногой ветки и упавшие листья. Потом присела, так что ее темная юбка легла складками вокруг. Мать нашла что-то белое под кусочком коры и позвала меня. Я нехотя подошла, встала рядом и увидела, что она нашла гриб. Мы и раньше часто ходили вместе по грибы. В мае в диком яблоневом саду собирали сморчки, в жаркие летние месяцы трутовики, что росли на стволах вязов и осин, а по берегам реки Скуг — дождевики. Однако сбор грибов был делом непростым, ведь нужно уметь отличать съедобные грибы от ядовитых. Зачастую это было непросто. Малейшая невнимательность, и под молочной шляпкой или лиловыми пластинками могла спрятаться смерть.

— Знаешь, что это? — спросила мать, сняв чепец и рассыпав черные волосы по плечам.

— Луговой гриб[1], — ответила я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно равнодушнее.

— Уверена?

На ее вопрос я только кивнула, снова скрестив руки на груди. Я нетерпеливо вздохнула. Луговые грибы можно есть сырыми, прямо из земли. У них плотная мякоть с насыщенным мускусным вкусом. Если дюжину таких грибов сварить в бульоне из шпика, получится отличный суп и без мяса, которое лучше приберечь для тушения. Белая шляпка около трех дюймов в диаметре, сухая и гладкая, сидела на короткой ножке.

— Ну да, — сказала я, — это луговой гриб.

— Тогда ешь, — сказала мать, жестом приглашая к трапезе.

Мой рот наполнился слюной, и я присела рядом, чтобы вытащить гриб из земли. Слабое утешение, подумала я, открывая рот, чтобы насладиться трапезой. Мать схватила меня за запястье железной хваткой и отвела руку в сторону. Ее лицо было совсем близко, и я впервые увидела, что в ее светло-карих глазах в одинаковой степени присутствует голубой и янтарный оттенок.

— Сара, загляни под шляпку, — сказала она, обнажая внутреннюю поверхность шляпки. Пластины были белые, а под самой шляпкой вокруг ножки шла бахрома, похожая на юбочку. — Он называется белая поганка. Если бы ты ее съела, непременно умерла бы. Может, не сегодня и не завтра. Но дня через четыре, после страшной рвоты и поноса, умерла бы.

Она отпустила меня, и я выбросила гриб с такой поспешностью, будто это был горящий факел из политого маслом ситника. И вытерла обе руки о фартук.

— Признаки бывают такими разными и такими незначительными… Надо смотреть внимательно, и не только на шляпку, но и под нее. Именно там скапливается яд. У молодого лугового гриба пластинки розовые, а потом, когда гриб вырастает, они делаются коричневыми. Если человек неопытный, он может принять гриб с темным подшляпьем за несъедобный, а со светлым — за хороший. Сморчок может быть темным, но он всегда в ямках. А вот ложный сморчок темный и гладкий. Шрамы и ямки могут дарить пищу и жизнь, а гладкая и красивая кожа может означать яд и смерть. Люди тоже зачастую не такие, как кажутся, даже те, которых любишь. Надо смотреть внимательней, Сара.