Тепло солнечных лучей, легкий свежий ветерок, бархатные мотыльки, порхающие у меня над головой, никак не вязались со словами матери. У меня ныло запястье, и мне хотелось домой. Но она продолжала свои нравоучения:

— Ты любишь свою кузину и мою сестру, и это естественно. Но ты так же сильно любишь своего дядю, а вот он-то твоей любви не заслуживает. Он один из тех, кто кажется на поверхности гладким и хорошим, а внутри, в сердце, у него отрава. Если бы он мог, то мигом выгнал бы тебя из родного дома, ты бы и глазом моргнуть не успела. А куда он, туда и его семья. Он такое и раньше проделывал, давным-давно, когда обманом лишил нас с твоим отцом земли, которая нам принадлежала по праву. Твой дядя двуличный человек, да и сейчас делает все, чтобы навредить нам здесь, в Андовере.

Мне вспомнилось, как дядя умел морочить нам голову, когда показывал свои фокусы, но я не хотела думать о нем плохо.

— Тебе в этом деле помощь не нужна, — сказала я едва слышно и замерла в ожидании пощечины.

Мать отпрянула назад, и ее руки опустились как плети, будто это я ударила ее по лицу. От изумления у нее округлились глаза и открылся рот, и она странным образом показалась мне моложе и беззащитнее. Потом ее глаза потемнели, янтарь поглотил лазурь. Она посмотрела на меня долгим взглядом, и мне пришлось потупить взор и прикусить губу. Кардинал снова запел «квить-квить, квить-квить», и ему ответил другой с той стороны поля. Она открыла было рот, чтобы сказать что-то резкое, но передумала, и я почувствовала, что ей было очень тяжело проглотить эти слова, будто она глотала чертополох, который подбросили в тарелку с зеленым салатом.

— Есть старая пословица, — сказала мать, не спеша снимая вьюнок, прилипший к юбке, — но она и теперь не потеряла свой смысл. В ней говорится: «Если не за короля, то за графство. Если не за графство, то за клан. Если не за клан, то за брата. Если не за брата, то нет ничего, кроме дома». Ты понимаешь, что я пытаюсь тебе сказать?

— Если ты хочешь, чтобы я забыла о своей любви к Маргарет из-за того, что ты поссорилась с дядей, то этому не бывать! Тебе не выбить из меня эту любовь! Маргарет для меня все! — Я почти кричала и тут только поняла, что вопреки моей воле ей удалось заставить меня высказать то, что я думаю.

Мать смотрела в сторону. Так отводят взгляд при встрече с обнаженным незнакомцем. Она ждала, пока я снова спрячу свое отчаяние за маску гнева. Потом она строго сказала:

— На первом месте должна стоять преданность семье. Преданность своей семье. — Она посмотрела на дымку, поднимающуюся над болотами на юге, и мягко продолжала: — Тебе в ноябре исполняется десять лет. Детство кончается, начинается взрослая жизнь. Но это не то же самое, что просто перешагнуть через порог. Скорее, это путь по длинному коридору. Я надеялась, что мы с тобой… сможем в чем-то понять друг друга. Однако этого не случилось. Что ж, ничего не поделаешь. Но я должна тебе кое-что сказать. Это будет больно.

Ее слова вызвали у меня интерес. Я надеялась, что меня посвятят в то, что было связано с позором Мерси. Время и место она выбрала как нельзя лучше. Я знала, что гриб часто сравнивают с мужским корнем. Я видела его у братьев, но на меня он не произвел особого впечатления. Том с Ричардом были слишком стеснительными, чтобы показываться мне открыто, но, когда живешь в тесноте, увидеть то, что хочешь, не составляет труда. Эндрю лишился скромности вместе с рассудком и не стеснялся, когда справлял малую нужду в поле или за амбаром. Смотря на маленькую бледную штучку, я не могла взять в толк, как она была способна причинить женщине боль или вообще представлять какой-либо интерес, за исключением того, что из-за нее в животе у женщины вырастает ребенок.

Но, к моему глубокому разочарованию, мать сказала следующее:

— Жизнь — это не то, что тебе дается и что ты спокойно хранишь. Это то, что люди иногда теряют. Может статься, у тебя не будет выбора и придется выбросить кузину из головы.

— Ни за что.

Я поднялась, и от напряжения у меня хрустнули сухожилия — мне так хотелось убежать от ее бесконечных нотаций! Я ждала, что она скажет что-то еще, но она молчала. Ее лицо освещал солнечный свет, и я могла ясно видеть, с каким выражением мать смотрела на меня в ту минуту. В ее взгляде было нечто более безжалостное, чем гнев, более страшное, чем гордыня, и более мучительное, чем раскаяние. Она смотрела на меня с жалостью. Не говоря больше ни слова, она поднялась, надела чепец и пошла прочь. Солнце ускользнуло за тучу, сразу стало прохладно, и трава пригнулась на ветру.

Я увидела под ногами одинокую дрожащую фиалку. Фиалка — весенний цветок, но иногда, если погода стоит теплая, расцветает еще раз осенью. Скоро, с наступлением холодов, цветок увянет и умрет в одиночестве, его красота скроется под покровом первого снега. Я поспешила за матерью, потому что не хотела оставаться одна так близко от болот. В следующий раз мы с ней вновь окажемся в долине Гиббета, когда в темноте нам будет светить новый месяц, а земля вокруг покроется весенними цветами. Это случится в понедельник 30 мая 1692 года. В лесу нам закивает пестрый кандык, а на громадном лугу появится ясменник с веселыми желтыми цветочками. Но мы не заметим лапчатки, которая так нравилась матери за красоту и целебные свойства, ибо она закроется на ночь, словно побоится услышать ее секреты.

Вместе с ветрами пришел ноябрь, сырой и хмурый. Той осенью дни стояли слишком теплые, и листья, вместо того чтобы блистать яркими красками, теперь сразу пожухли. Отец посчитал, что уже достаточно прохладно, чтобы соорудить большую коптильню, чтобы заготовить на зиму дичь. А для хранения осенних яблок и лесных ягод в земле вырыли длинную траншею.

На дно положили солому, затем слой яблок, затем снова солому и сверху дерн. Эндрю поручили ставить метки, чтобы, когда пойдет снег, фрукты можно было легко найти. С большим старанием он воткнул в землю не меньше дюжины крестов, но мать велела их вынуть и заменить простыми палочками, потому что пригорок, по ее словам, стал похож на кладбище, где захоронены жертвы кровавой битвы. Эндрю все плакал и плакал, думая, что в яме захоронены не фрукты, а мертвое тело. Он нас считал и пересчитывал, уверенный, что умер кто-то из членов семьи, пока мы не сказали ему мягко, что он забыл посчитать себя. Вместе с ним получилось, что все семеро живы, и Эндрю наконец успокоился. Годовалый боров, которого мать выменяла на зерно, зажирел и был зарезан без особых возражений со стороны брата. Сперва я расстроилась, когда борова зарезали, потому что он был такой понятливый и умный. Сам шел к нам, когда его звали есть. Но, по правде сказать, у меня слюнки текли, когда я представляла, как отправляю в рот кусочек жирного окорока.

Мы ждали к обеду Роберта Рассела, обещавшего прийти, чтобы отметить окончание осенних полевых работ и начало зимы, которую мы надеялись пережить без нужды. Он собирался взять с собой свою племянницу Элизабет Сешенз. Как было давно заведено, Роберт помогал нам с севом и уборкой, а отец в свою очередь помогал ему. Именно тогда я узнала о пристрастиях Ричарда. Однажды он пришел к нам мокрый, как собака, которую бросили в воду. Когда я спросила, не свалился ли он, случайно, в Шаушин, он сердито на меня посмотрел и велел не совать свой нос в чужие дела. Том шепнул мне на ухо, что на самом деле Ричард купался в реке, сняв сорочку и бриджи, в одних гольфах. Этого было достаточно, чтобы дразнить его из-за желания покрасоваться перед Элизабет, — за это стоило получить синяки на обеих руках.