Кому об этом было известно? Только маме.

Может быть, имеет смысл улечься прямо на пути газонокосилки Артура, чтобы он меня переехал? Если он не убьет меня, то, по крайней мере, спасет от воскового обертывания?

Артур в общем-то совсем неплохой человек. Он мало говорит. Почти ни на что не реагирует, однако мне он нравится. Розалин тоже, пожалуй, ничего. Сейчас я занимаюсь тем, что пытаюсь ее понять. Сегодня за обедом, например, она повела себя непредсказуемо, когда за пастушьим пирогом я сказала ей, что познакомилась с сестрой Игнатиус. Она ответила, что сестра Игнатиус заходила к ней утром и ни словом об этом не обмолвилась. Наверное, я в это время была в душе. Хотелось бы быть мухой и подслушать их беседу. А потом она принялась допрашивать меня, о чем мы говорили. Если честно, получилось слишком навязчиво, и даже Артуру стало не по себе. Неужели она думает, что я соврала ей? Вот уж только этого не хватало. Жаль, я не стала посвящать ее в то, что узнала о замке. Теперь мне понятно, любая информация, которую мне удастся раздобыть, уж точно будет исходить не от Розалин. Полагаю, Розалин и Артур просто другие. Или я другая. Никогда прежде об этом не задумывалась. Все же была я, и осталась я.

На случай если я умру от обезвоживания, сообщаю тому, кому в руки попадет мой дневник, что я каждую ночь плачу. Держусь целый день, несмотря на муху и руины замка, как только могу, а потом добираюсь до кровати и лежу в темноте и безмолвии, пока мир не начинает быстро крутиться. И тогда я плачу. Иногда плачу очень долго, так что даже подушка становится мокрой. Слезы беспрерывно текут из глаз на уши, потом по шее, иногда на рубашку, но я не вытираю их. Иногда я даже не замечаю, что плачу, до того привыкла. Думаете, в этом есть смысл? Прежде я плакала, потому что падала и разбивалась, или ссорилась с папой, или напивалась до того, что любая малость доводила меня до слез. А теперь, похоже, что бы ни происходило… меня расстраивает, и я плачу. Иногда, пролив несколько слезинок, я убеждаю себя, что все еще уладится и будет хорошо. Но я не всегда верю себе и тогда плачу еще горше.

Во сне я часто вижу папу. Правда, это не всегда папа, скорее соединение многих лиц. Поначалу это папа, потом он становится школьным учителем, потом Заком Эфроном, а потом каким угодно знакомым человеком, например местным священником или еще кем-то. Говорят, когда видишь во сне любимого человека, который умер, то он как будто живой, будто в самом деле находится в твоем сне и подает тебе знак, ну вроде бы обнимает тебя. Суть в том, что сны — завуалированная связь между здесь и там, как комната свиданий в тюрьме. Оба в одной комнате, но по разные стороны и на самом деле в разных мирах. Прежде я думала, что люди, которые так говорят, или обманщики, или религиозные фанатики. А теперь понимаю, что это одна из множества других вещей, насчет которых я ошибалась. К религии это не имеет никакого отношения, никакого отношения не имеет к душевному здоровью, но точно имеет непосредственное отношение к природным инстинктам человеческого мозга, который надеется, когда надеяться уже не на что, конечно, если его владелец не циник из циников. Такое бывает, когда любишь, когда теряешь близкого человека, словно вместе с ним погибает часть тебя, и ты сделаешь всё, поверишь всему, лишь бы он вернулся. В тебе живет надежда, что в один прекрасный день вы снова встретитесь, и ты чувствуешь тепло этого человека, будто он все еще рядом с тобой. Такая надежда, в отличие от моих прежних представлений, не делает человека слабым. Она придает сил, потому что в ней есть смысл. Речь не о том, зачем и почему тебя осиротили, а о том, как тебе жить дальше. Речь о «может быть». Может быть, наступит день, когда твой мир не покажется тебе полным дерьмом. Это «может быть» способно мгновенно преобразить жизнь, улучшить ее.

Я считала, что с возрастом люди становятся циничнее. И я тоже? Едва я родилась, как устало оглядела больничную палату, перевела взгляд с одного лица на другое и сразу же поняла, что вокруг одно дерьмо и лучше бы мне вернуться обратно. Но пришлось жить день за днем. Везде, где я побывала, мне все казалось омерзительным, но где-то, возможно, было получше. Лишь сейчас, когда реальная жизнь больно стукнула меня — совсем мертвый, мертвый, — я начала выглядывать наружу из своего мирка. Ученые считают, будто это они познают окружающий мир. Ничего подобного. Думаю, настоящие ученые — это те люди, которые смотрят в обе стороны.

Несмотря на все то, что я наговорила, мне-то известно — папы в моих снах нет. Нет никакого тайного послания, нет тайного объятия. Здесь, в Килсани, я никак его не ощущаю. В моих снах нет ничего точного, нет смысла и нет советов. Они всего-навсего некая картинка-перевертыш, отражающая прошедший день и бессмысленно, беспорядочно, абы как заброшенная мне в голову. Вчера ночью мне привиделся папа, который потом превратился в школьного учителя английского языка, а школьный учитель превратился в женщину, и мы все вместе оказались на уроке, на котором я должна была петь, но я всего лишь беззвучно открывала рот, после этого школа переместилась в Америку, где никто не понимал по-английски и я ни с кем не могла поговорить, и в конце концов мне приснилось, что я живу на яхте. Бред. Я проснулась, когда Розалин…

Наверное, сестра Игнатиус права. Не исключено, что дневник поможет мне. Смешная эта сестра Игнатиус. Всего два дня прошло после нашей встречи, а я постоянно думаю о ней.

Вчера. Я встретилась с ней вчера.

Мне она понравилась. С тех пор как я приехала сюда, она первая, кто мне тут понравился, — нет, не так, она была второй, первым мне понравился замок. Вчера, когда я была в замке, пошел дождь, и я увидела, что по дороге в мою сторону идет Розалин, неся в руке плащ, и мне стало неловко, но я все равно побежала от нее прочь. Мне не хотелось, чтобы она знала, где я провожу время; мне не хотелось, чтобы она думала, будто она права в своих предположениях. Мне не хотелось, чтобы она вообще что-нибудь знала обо мне. Понятия не имею, куда я бежала. А дождь припустил как следует, начался настоящий потоп, похожий не столько на летний грибной дождь, сколько на осенний холодный ливень, и я промокла до нитки. Но все равно я была как будто на автопилоте, ни о чем не думала и не размышляла, просто бежала и бежала вперед и в конце концов очутилась возле садовой стены. Сестра Игнатиус стояла в оранжерее и ждала, когда дождь кончится. У нее был лишний пчеловодческий костюм. И она сказала, будто предчувствовала мое возвращение.

Накануне я помешала ей, когда она работала с ульями, и у нее не хватило времени вернуться к ним. Пришлось уделить время другим вещам. Она молилась, да и других неотложных дел тоже оказалось немало. А вчера она показала мне, как ульи устроены изнутри. Еще она показала мне пчелиную матку со значком на спинке, чтобы не путать ее с другими пчелами, трутней, рабочих пчел и как пользоваться окуривателем. У меня даже голова закружилась. Что-то со мной произошло. Она не заметила. А мне пришлось протянуть руку и опереться о стену, чтобы не упасть. Пока я старалась справиться с недомоганием, сестра Игнатиус пригласила меня прийти на следующей неделе и вместе с ней достать мед, разложить его по банкам и продать на рынке. Но я была совершенно поглощена тем, что со мной происходит, и сказала «нет». Я хотела уйти. Надо было сказать ей, что я неважно себя чувствую, так как она была по-настоящему разочарована, и вот тут уж мне стало совсем плохо. Почему бы не поехать на рынок, не посмотреть на людей? Я сойду с ума, проводя день за днем с Артуром и Розалин. Еще мне хотелось узнать: неужели все смотрят на них так, как смотрели люди около паба? Что-то должно быть такое в их прошлом, почему на них так смотрят. Например, они организовывали вечеринки свингеров. Или что похуже?