Вероятно, рассказывая свою историю, я была несправедлива к маме. Безутешная вдова в ночной рубашке с широкими рукавами, которая старит ее, сидит в кресле-качалке и бессмысленно смотрит в окно. Но она совсем не старая. И даже еще очень красивая.

Маме всего тридцать пять лет, гораздо меньше, чем мамам моих подружек. Она родила меня в восемнадцать лет. Папа был старше, ему тогда уже исполнилось двадцать восемь. Ему нравилось рассказывать мне, как они встретились, и каждый раз он рассказывал эту историю по-разному. Кажется, он наслаждался, оставляя неприкосновенной тайну, известную только ему и маме. И мне тоже нравилось, поэтому я никогда не требовала рассказать мне всю правду. Возможно, сделай он это, и не было других историй, которых я наслышалась вдоволь. Общим знаменателем во всех папиных рассказах было то, что они оба оказались на каком-то шикарном банкете, и, когда встретились взглядами, он сразу понял, что мама — его судьба. Как-то я рассмеялась и сказала ему, что он в точности так же говорил о кобылке, которую увидел в Гоффсе.

Папа замолчал, перестал улыбаться и отстранился от нас, вероятно, пожалев, что у него дочь-подросток, ну а мама в тишине, видимо, обдумывала мои слова. Мне хотелось сказать, что я ничего такого не имела в виду, что попросту не могу удержаться и не брякнуть лишнее, что не имела намерения им досадить. Но для того, чтобы сказать это моим родителям, я была слишком гордой. У меня не было привычки извиняться. Однако взять свои слова обратно мне помешала не только гордость, я была более или менее уверена, что попала в точку. Папа действительно произнес эти слова, когда рассказывал об аукционе. Точно так же он говорил, когда видел новые часы, новую яхту, новый костюм: «Ты бы видела его, Дженнифер. Я не могу его не купить». Если папе что-то хотелось, он это получал. Удивляюсь, насколько мама поддавалась ему и не умела противостоять, когда он покупал кобылку в Гоффсе, яхту в Монако и все остальное по всему миру, что имело несчастье ему понравиться. Но если она была такой безвольной, то почему я должна ее жалеть?

Не сомневаюсь, что папа любил маму. Обожал ее. Смотрел на нее, прикасался к ней, открывал перед ней двери, покупал ей цветы, туфли, сумки, постоянно делал неожиданные подарки, показывая, что не забывает о ней никогда. И так же постоянно говорил ей комплименты, причем по самым нелепым поводам, чем ужасно меня раздражал. Зато мне он никогда не говорил комплименты. И, что бы там ни писал Зигмунд Фрейд, я ничуточки не ревновала — он был моим папой, а не моим мужем, и в моем случае правила не сработали, что бы там ни считали психоаналитики. Тем не менее. Нельзя потерять дочь, разве не так? Дочь всегда остается дочерью, даже если она живет в другом месте. А вот жену потерять проще некуда. Ей может стать скучно, и она сбежит. Мама была такой красивой, что могла бы заполучить любого мужчину в нашем окружении, и папа об этом знал. Его замечания, сказанные маме с самым любящим видом, казались мне немного покровительственными.

— Дорогая, скажи им, пожалуйста, скажи, как ты вчера ответила официанту, когда он спросил, что подать тебе на десерт? Давай, дорогая, не стесняйся.

— Ах, Джордж, стоит ли об этом вспоминать.

— Нет, Дженнифер, скажи всем. Дорогая, это было очень смешно, правда, смешно.

И мама говорила: «Я всего лишь сказала, что наберу вес, просматривая меню». В ответ все улыбались и смеялись, и у папы лицо светилось от гордости за свою остроумную жену, а мама улыбалась своей загадочной улыбкой, в которой не было никакой загадки. Мне же хотелось встать и крикнуть: «Какого черта вы тут все смеетесь? Этой шутке не меньше тысячи лет! И она совсем даже не смешная!»

Не знаю, что думала об этом мама, ведь она только и делала, что улыбалась своей улыбкой, которая предполагала миллион объяснений. Возможно, и отцу было не по себе, потому что он не мог ее разгадать. Возможно, он никогда не знал, что у мамы на душе. И все-таки мои родители не были похожи на другие пары, они не закатывали глаза, слыша друг друга, и не подкалывали друг друга, позволяя обсуждать себя немного больше принятого. Их согласие доводило меня до зубовного скрежета. Мама с непроницаемым лицом, отец со своими комплиментами. Или я попросту не понимала, что происходит между ними, потому что пока еще не влюблялась. Не исключено, что влюбленные каждый раз, когда предмет их обожания делает или говорит нечто вполне обыкновенное, в полном восторге готовы устроить мексиканскую волну[38]вплоть до самого Узбекистана. У меня такого ни с кем не было.

А вот мы с папой всегда были противоположных мнений. Когда он боялся, что кто-нибудь уйдет, он начинал сыпать комплиментами. Например, приходили мамины подруги, которые ужасно раздражали папу, и он игнорировал их все время, пока они не начинали прощаться. Вот тут он мило обнимал их, улыбался и провожал, провожал. Стоял в дверях и махал им, пока машина не исчезала из виду вместе с гостями. Представляю, что говорили мамины подруги. Мол, Джордж — настоящий джентльмен. Когда я уходила, он крепко обнял меня и помог сесть в машину. Жаль, Уолтер, что ты не похож на него.

Папа был силен в том, как произвести заключительное впечатление, отчего его смерть стала по сути символической. А я была другой. И проявилось это хотя бы в том, как я несколькими дурацкими словами облегчила Барбаре расставание. Точно так же я всю жизнь поступала с мамой и папой. Чтобы облегчить людям расставание, я заставляю их ненавидеть себя. Мне не приходило в голову, что эти люди надолго сохраняют в памяти мои выкрутасы испорченного ребенка и тем более саркастические выпады. А мне с самого раннего детства было привычнее как раз такое поведение.

Обычно я просила родителей пореже уходить из дома, но они меня не слушались. Оставались лишь в тех случаях, когда у них, так сказать, разряжались батарейки, то есть они были до того измучены лицезрением друг друга, что даже расходились по разным комнатам. У нас не было потребности проводить время втроем. Теперь я поняла, что больше многого остального — не всего конечно же — мечтала побыть со своими родителями в нормальной, естественной обстановке, а не когда они требовали меня к себе, чтобы с гордым чувством вручить какой-нибудь подарок или ошеломить неожиданным сообщением.

— Итак, Тамара, ты сама знаешь, насколько тебе посчастливилось, — начинала мама, у которой было обостренное чувство вины из-за того, что мы ни в чем не нуждались. — На свете много мальчиков и девочек, не имеющих твоих возможностей…

Ни разу я не ощутила волнения, которое они хотели пробудить во мне и которое я старательно изображала на лице. А мысленно я лишь повторяла: ладно-ладно-ладно, переходите к делу, что вы приготовили мне на сей раз?

— Поскольку ты с уважением относишься к тем очаровательным вещам, которые уже имеешь, поскольку ты самая лучшая из дочерей…

Ладно-ладно-ладно. Подарка нет. По крайней мере, его не видно. У мамы нет карманов, папа же как раз держит руки в карманах, так что на себе они не могли его спрятать. Значит, мы куда-то едем. Сегодня среда. У папы по четвергам гольф. У мамы ежемесячная чистка толстой кишки, и без этого она взорвется. Так что мы никуда не можем уехать до пятницы. Значит, уик-энд. Куда же они придумали отправиться на уик-энд?