Распахивается дверь:

— Господа! К столу!

* * *

Сидим, чавкаем, треплемся. Но не так, как на крыльце. Нас уже трое. Разговоры больше клонят к делам и быту. Ты взял пухлые папки с какими-то деловыми бумагами. Время от времени что-то спрашиваешь, и я с умным лицом консультирую. Хоть какой-нибудь толк от меня.

— И ты так запросто веришь всему, что он несет? — она, прищурившись, спрашивает тебя. Она сегодня в ударе. Кокетничает.

— Мм-м… Да-а, — ты мурлыкаешь про себя. Не понятно, дошел ли вообще до тебя ее вопрос.

Всем телом овладает теплый хмель и чарующая лень. Хорошо так посидеть, не напрягаясь. Неохота думать о делах. Язык невольно настраивается на легкий флирт. Вот и твоя жена рядом. Не женщина, что ли?

— Послушай, рябчик! — я обращаюсь к ней. — Ну, на кой лад он тебе, это тупое, равнодушное животное?

Это о тебе. А ты и глазом не моргнул, весь в своих таблицах.

— Это точно! — она радостно поддакивает. — Что ни вечер, роется, как крот, в своих бумагах. По-моему, он вообще в жене не нуждается.

— Я ведь заранее предлагал: вышла бы за меня. — Это не ложь. Такой упрек, должно быть, любая от меня слыхала. — Я же неправдоподобно внимателен.

— А я что, спорю? — она тяжело вздыхает и поднимает глаза на тебя. — Но помнишь, он тогда не таким был. — Она весело пихает тебя в бок. — Эй! Правда же, не таким!

Ты замороченно смотришь на нас.

— Что? А-а! Не таким, разумеется. Где уж там! Молод был, бестолков, — ты поднимаешь стакан, привлекая и нас к делу этому, а потом снова погружаешься в бумаги… Понимаю. Хочешь быстрее разделаться с ними, чтоб потом, не дергаясь, расслабиться со мною. А ей-то тоже хочется. Ты весь день на людях, а у нее — сплошные дети, сад, варенья, огурчики…

— Скажу тебе по секрету, — это я опять к ней, — пусть работает! Нам-то что! Мы свое уже отработали. Выпьем же с миром!

— О чем речь! — она отвечает и косится на тебя. — Больно нужен!

Встаю и снимаю гитару со шкафа.

— Ну что, сбацать что-нибудь?

— Почему бы и нет? — она улыбается.

Это просто. Вино, усталость, душещипательная песенка. Знаю, что ей нравится. Чудесно. В ее глазах чуть набегают слезы, в уголках рта на миг задерживается мимолетная улыбка. Велико дело — растравить душу женщине. Еще бы! Похоже, я и сам расчувствовался.

Но не ты. Твое усердие навевает на меня тоску. Собственно, я так же вкалываю. Когда надо. Но сейчас мне хотелось бы от тебя чего-то другого.

И ей хотелось бы.

— Что дальше? Что барышня закажет?

— Не знаю, — она улыбается мне в глаза. — Что-нибудь милое.

Когда ты в последний раз пел именно ей? Наверное, давно. Как кто-либо другой.

— Мадам, — я качаю бровями и таращу глаза, чтобы стало ясно, что это уж сплошнейший бред. — Допиваем вермут и — в путь.

— Как — в путь?

— Просто. Нас ждет дорога. Ко мне домой. Разве не понятно… Начнем с песенок… А он нам ни к чему!

— Он? — она вздрагивает с отвращением и продолжает комедию. — Да ну его…

Тут резко изменяется ее тон и выражение лица. Она касается тебя и говорит:

— Понял? Ты нам не нужен!

— Во те новость! — брякаешь ты.

— Мы покидаем тебя! — сообщает она с вызовом и всем своим естеством ожидает запрета.

— Кидайте, милые мои, кидайте на здоровье, — ты бормочешь, как между прочим, собирая бумаги в кучу. Тут твой взгляд возвращается к нам: — Ну, чего задумались, про винцо забыли?

Ты решительно разливаешь. Бутылка подходит к концу.

— Кто же это забыл! — я хрюкаю. — Сейчас одолеем и тронемся. Ты всем наскучил досконально.

— Вот так! — она подхватывает и прижимается к тебе. — Я сегодня вечером в гости еду. Потому, что не нужна тебе.

В ее голосе недвусмысленно звучит «милый, я никуда не поеду, нужна ведь я тебе, правда?».

Сейчас нельзя позволить тебе наговорить лишнего.

— Слышь, хозяин! Спой-ка для души! — я протягиваю через стол гитару.

— Да пошел… — ты отмахиваешься. Петь — это уж самое крайнее, что тебе предлагать.

— Ну почему? Спой же! — она трясет твой локоть. Помочь бы ей, и через полминуты уломали бы тебя.

— Короче, не выпендривайся! — говорю. — Даешь что нибудь душераздирающее! Скажем, «ах вернисаж, мучитель наш!»

Я знаю, что она любит эту вещь. Ты свирепеешь. Явись, где угодно, везде от тебя требуют вернисаж да муки. Это все решает. Она сразу «да, да», ты отнекивашься, и я начинаю осознанно и планомерно приближаться к цели. Похоже, до сих пор никто другой не принимает всерьез, что она поедет со мной. Но ты отказал ей в заветном желании. Сейчас она заупрямится.

— Тогда ты спой! — она обращается ко мне.

— Просьба гостьи — закон, — я, как-то невольно опередив события, ощутил вдруг приступ гостеприимства. Но про вернисаж все же петь не буду. Играть на том, что она почитает в тебе, — это уж слишком. Я сам знаю, что во мне ценится.

Пересев напротив, смотрю ей в глаза и пою страстный романс: «Ты чужая, ты жена чужая, и не быть тебе со мной». Это достаточно несерьезно, чтобы незаметно создать настроение. Настроить создание.

С вермутом покончено. Ты вытаскиваешь из шкафа чудом уцелевшее с прошлого года домашнее вино.

— Ну что ж, забулдыга! — хлопаю тебе по плечу. — Опрокинем это и… — я многозначительно гляжу на нее.

— И поехали! — она говорит тебе вызывающе, не так, как до сих пор.

— Не новость, — ты отмахиваешься. — Достали. Не остроумно.

В том-то и дело. Естественно — не остроумно. Неужели не видно, что это уже давно перевалило за шутку! А она? Понимает? Может быть, не хочет понять? Спешу на помощь. С того момента, когда ты окажешь первое сопротивление, считай — все пропало. Ты не должен его оказывать. Давай, не пойми до самого конца! А тогда уже поздно будет отступиться.

— По правде говоря, и так ясно, что никуда ты не уедешь, — я задумчиво произношу то ли про себя, то ли обращаясь к ней, и устало провожу по струнам:

— Может быть, махнем в кабак?

Бессмыслица. Уж дальше некуда.

— Не тянет больше, — ты зеваешь. — Лень.

— Ну, а если жена сегодня гулять собралась. Ты же не против?

— Боже упаси! Мне-то что! — ты довольно хмыкаешь. Это все ерничанье.

— Слыхала? Не пора ли собираться?!

— И куда ж это мы собрамшись, зайчонок мой? — твой голос звучит слегка уныло. Чувствуется, что вся эта болтовня у тебя уже вот где сидит.

— А я о чем? — подначиваю я ее. — Он ни на секунду не поверил, что мы не шуты гороховые. Вот, оставайся — и он уже никогда в жизни тебя всерьез не воспримет!