— А я разве не серьезно? — она восклицает. Видно, женское терпение подходит к концу. И впрямь — сколько можно напрашиваться на желанный запрет! — Тебе спать пора, а мне — развлекаться. Так я пошла?

Последний вопрос уже не вопрос. Это ультиматум. Запрети же!

Пора вмешаться.

— Послушай, повелительница моя, о чем ты спрашиваешь: он же вообще не понял, что мы куда-то направляемся!

— Не веришь, значит? — она еще колеблется.

— э-э… — ты неопределенно размахиваешь рукой. Надоели тебе эти дурацкие игры. Не веришь — спору нет.

И она не верит. Это отражают ее смущенные глаза, неуверенно косясь на меня. И я отвергающе отмахиваюсь.

— И вправду, хватит. Никто не верит, и сама ты не хуже других соображаешь, что не для тебя все это. — Мой голос звучит разочарованно. — Не бывало у тебя склонности к этаким шуточкам, и не будет.

— Вот оно что! — она топнула ножкой. — Ты, значит, дурака валял? Приглашал меня, зная, что я не соглашусь?

— Я? — пытаюсь вместить в своем взгляде все доступное мне возмущение. — Полагаю, что я именно тот в этом узком кругу присутствующих, искренность которого в данный момент обсуждению не подлежит.

— Вот, значит, ты какой, — она встает. — А я — не в счет!

— Как только двинемся, так и поверю. Но, по правде говоря…

— Я! Пошла! Собираться! — последние слова, скорее, тебе адресованы. Глаза блестят и щеки горят от вина и решительности.

— Ну, иди… За руку держать, что ли? — это ты дурака свалял. Разбил девичьи мечты. Не оправдал ожиданий. Или… Кто знает. Похоже, и ее наконец увлекло маленькое приключение, еще полминуты назад отнесенное на счет моего остроумия. А ведь в любой жене таится женщина.

Она исчезает в ванной и пускает воду. Мы невольно переходим на шепот. Ты врубаешь магнитофон. Прячу лицо за маской целомудренного изумления, как бы почувствовав, что невинная шутка перерастает в быль, и выхожу из окопа. Пора наступать.

— Эй! Ты действительно веришь, что она может запросто взять и уехать?

— Поди разбери, — ты пожимаешь плечами. — Похоже на то…

— Я же просто загнал ее в тупик, вот и все. Она до последнего дожидалась твоего запрета.

— А я что, Цербер? Катитесь к черту и торчите хоть до утра!

— Ты хорошо подумал? Пойми же: одно твое слово, и она останется…

— Н-ну… Мне-то что… Но вот вы, — ты вдруг расплылся в улыбке, — вы же с тоски подохнете. Чем займетесь-то?

— Как — чем? — я еще понижаю голос, как заговорщик (она выходит из ванной и удаляется в спальню). — Что ночью делают… Вдвоем… Не знаешь, что ли?

— Откуда? — в твоих глазах отеческая укоризна.

— Скажи, ты имеешь что-нибудь против?

— Я? — ты — настоящий ты. — Да ради бога! Успехов тебе! Ей бы перемена только на пользу пошла. Но дохлый номер, понимаешь? Не светит! — ты беспомощно двигаешь пальцами, не находя нужный жест, чтоб показать мне, безумцу, до чего ж мимо кассы мои чаяния. — Ну… Брось ты это… Выкинь из головы! Бестолку. Отсос Петрович — и все. Крепость непробиваема.

— Тем лучше. Выходит, у меня на руках твоя лицензия, если уж там что, не дай бог…

— Да бог с тобой! Лицензия, патент, техпаспорт… Что еще? Руководство по эксплуатации?

— Думаю, не понадобится.

Ведь действительно — несерьезно. Или я и вправду засомневался?

— Ну что, карета подана? — она стоит в дверях. Светлое демисезонное пальто, подчеркивающее ее талию, прическа подправлена, сдержанно подкрашено лицо. Она резко изменилась. Я никогда ранее не пытался оценивать ее, как мужчина. Двое детей не испортили по-детски хрупкую фигуру и юношеские черты лица. Помолодела лет на пять. Студентка студенткой.

Наступил решающий момент. Ошибиться нельзя — ни на йоту.

— Тронулись! — я встаю. — Жди жену к рассвету!

Она проникновенно уставилась на тебя. Надеется. Но ты же не подведешь, правда?

— Уходя уходите! — ты даешь отцовский завет на дорожку. — Хотелось бы знать, чем вы там, бедняжки Джонни, время убьете.

— Какая разница! Налагаю на себя обет вернуть твою девицу целой и невредимой.

— Вперед, орлы! — ты зачитываешь приговор. И некуда ей деться. Она опускается в кресло и вытягивает ноги.

— Я готова. Если б только нашелся, кто меня обул…

Ее ноги… Непонятный жест. Боюсь, что и для нее самой. Она, что же, полагает, что это противно — обуть ее? Или просто не знает, что это может быть и заманчиво?

— Множество кавалеров вертятся в простынях, бессонными ночами грезя о таком шансе, — я делаю мушкетерский поклон, опускаюсь на одно колено и натягиваю сапог, избегая прикосновения к тонкому чулку. Я опасаюсь почувствовать ее.

На пороге ты целуешь ее в щеку.

— Доброй ночи! И не делайте глупостей. Спите спокойно. Можно обнявшись.

* * *

— Может быть, все-таки вернуться? — ты все еще раздумываешь, подходя к калитке.

— Умным такое действие не назовешь, — я авторитетно поясняю: — Ты бы просто зря потеряла время. Твой уход и так никого не встревожил.

— Вот именно. Скажи откровенно: а почему он меня отпустил? — ты сжимаешь мне локоть, который я подал, выходя на улицу.

— Ну, например… А почему нет? Как ты это себе представляешь?

— Да, но…

— Никаких «но»! Мне поручено тебя развлекать. Этим я и займусь. И мне не простят, если не оправдаю доверия.

Такси долго ждать не приходится. Тем лучше. Долго таскаясь по улицам, ты бы протрезвела и снова начала бы колебаться. Кобеляться.

Вот мы и дома. Поднимаемся на четвертый этаж (тихонько, ибо ты остерегаешься встретить кого-нибудь, словно маркиза знатная). Отпираю дверь, и мы юркаем в прихожую.

В комнате открыто окно. Довольно прохладно.

— Располагайся! — я указываю на диван и забираю твое пальто. Ты присаживаешься на самый краешек, будто заскочила на минутку.

Врубаю проигрыватель и завожу Дассена. Знаю, что ты любишь. Закрываю окно, включаю электрокамин и удаляюсь на кухню.

Пять минут спустя являюсь с подносом. Кофе, ликер «Мокка», сигареты «More», печенья… Все, как у людей. В комнате уже стало милее. Сакраментально бормочет Дассен. Камин бросает теплые, алые отблески. Ты улыбаешься. Добрая примета. Главное — не позволить тебе думать.

— Так значит — за знакомство! — я поднимаю стаканчик. — Мы такие герои Ремарка. Только что встретились в ресторане… Потом зашли ко мне — утомленному жизнью холостяку.

— И дальше тоже все по Ремарку? — ты вновь стала кокетливой.

— Неизлечимая болезнь и смерть в конце? — я улыбаюсь, не сомневаясь, что совсем не то у тебя на уме: — Нет уж. Дальше сами придумаем.