Пригубив бокал, ты поджимаешь ноги на диване и укрываешь их подушкой. Затыкаю Дассена и хватаюсь за гитару.

— Я весь целиком в твоем распоряжении, — заявляю я с полной ответственностью. Должно же тебе нравиться, что кто-то хоть на миг твой. И не только он.

Задумчиво перебираю струны. Ты закуриваешь длинную, коричневую сигарету. Слыхал я, что случается такое, но видеть не приходилось. Пока вроде приступ бурных страстей нам не угрожает, зато хорошо посидим — это уж точно.

Время течет спокойно и мило. Говорим о нем. Было бы лучше не трогать его, ибо мысли о нем тебя беспокоят. Ты мучаешь себя в предчувствии завтрашнего утра и пребываешь в недоумении: как это он так спокойно пустил тебя ночью со мной. Ну и рассуждает женщина! Я, конечно, не Брюс Ли, но все же нормальный человек женщину ночью в Лесопарке спокойнее пустил бы со мной, чем без меня.

Ты твердо решила явиться домой с самого раннего утра. Пока он на работу не ушел. По-твоему, иначе он и на работу может не пойти, и что тогда будет! Сплошной кошмар, до чего ж можно человека не знать! Самое большое, что тебе угрожает — это его шуточки.

Ты ломаешь голову: действительно ли он спит? Рябчик! Мой друг дрыхнет, как сурок. Так и не пойму, кто же из нас с ним живет!

Тебе было бы лучше о нем не думать. Но нельзя то, что нельзя. Вот я и говорю нарочно о нем, постепенно переводя беседу на тебя.

Тобой овладевает ночное откровение. Ты рассказываешь, как много всего тебе в жизни не хватает. Нет, не о нем речь, конечно. Это было бы наипротивнейшее, что мы могли бы обсуждать. Тебе просто не хватает… Мало ли, чего. О нем только хорошее. Но с тоской. Ты так и не простила, что он тебя не удержал.

До чего ж вы рабские существа!

Хочется спрятать тебя за пазуху и не отдавать никому. Я сбросил маску Арлекино, сопровождающую меня всю жизнь. И ты уже не по-матерински всепростительна к шаловливому ловеласу, как до сих пор. Ты дитя, тоскующее по теплу. Но я воздерживаюсь излучать его. Мы сидим на диване — каждый у своей стены.

Болтаю о том, что хотел бы детей, да второй половиной судьба не наделила. Бывает, и меня преследуют приступы откровенности.

Ты умеешь находить слова утешения. Ты мила. Никогда не пожалею об этой ночи, о знакомстве с тобой. Хорошо, и все. Целомудренная романтика влечет больше, чем оргии.

Ты не допиваешь. И мне, значит, лучше не увлекаться.

Легкий хмель вытесняет усталость. Дважды бьют настенные часы. Воцаряется продолжительное безмолвие.

— А что у меня завтра дома будет… — ты совершенно некстати возвращаешься к этой бесплодной теме.

— Ничего не будет. Я собственной персоной в семь часов доставлю тебя домой.

— Ты сам меня отведешь?

— Ага. И вместе позавтракаем.

Тебе явно стало легче, хоть ты и пытаешься это скрыть.

— Ладно. Впрочем, я вздремну. Споешь еще что-нибудь?

А как же! У меня и права голоса нету. Голос имеется, а прав — нема. Я же здесь главный виновник.

Напеваю под тихие переборы. Ты берешь подушку, сворачиваешься котеночком и погружаешься в сон. Ноги твои упираются мне в бок. Я встаю и возвращаю Дассена. Ты приподнимаешь голову и непонимающе моргаешь.

— Давай-ка, сделаем так, — я беру подушку и кладу на колени. — Ложись!

Я ничего не поясняю. И нечего объяснять. Вот, спроси «зачем?» — я и останусь в дураках.

Ты не спрашиваешь. Поворачиваешься, устраиваешься поудобнее и закрываешь глаза. Звучит музыка. Я опускаю веки, будто задремал, и медленно кручу твои волосы вокруг пальцев. Ты молчишь. Ты до такой степени молчишь, что я буквально слышу твое молчание. Точно как в детстве, когда случалось — засыпаешь у телевизора, и мать начинает легонько щекотать спину. В этот момент детское самолюбие и стремление к независимости борются с желанием продлить приятный момент и боязнью, что мать может перестать ласкать тебя. Уж и бок занемеет, а не двинешься.

Мои пальцы замысловато кружатся по твоему лбу, вискам, изредка и щекам. Ты дремлешь. На самом деле ты дремлешь крепче, чем на самом деле. Чем смелее мои пальцы, тем глубже твой сон.

— Чем это ты занимаешься? — твой голос очень сонный. Столь сонный, каким и должен быть голос, не понимающий, чем это я занимаюсь.

— Как бы успокаиваю тебя…

— У тебя хорошо получается…

Есть! Уж никто другой так не сказал бы. Только ты, безупречно прожившая в браке шесть лет. Без всякого намерения — просто сказала, что чувствовала. Может быть, до этого я ни на что и не рассчитывал. Ну, а сейчас…

Ареал деятельности моих пальцев никоим образом не расширяется. Настоящий уровень ты одобрила, и нечего соваться в неведомые пространства. Но и зевать не обязательно. Коже надоедает, если ее долго тормошить в одном и том же месте.

Я ласкаю твои щеки. Легко, легонько. Чуть заметно. Щеки, подбородок, губы… Только губы… Другая рука мягко гладит волосы, чуть отвлекая внимание.

Губы твои сухие и мягкие. Они поддаются под моими скользящими пальцами. И те скользят. Скользят вокруг. Вот уже скользят по. И наконец проскальзывают между. Губы просыпаются. Они зовут. Они горячи и страстны. Во мне все кипит. Спина невольно изгибается, и наши дыхательные пути замыкаются в единый цикл. Дышать нам незачем. Нам смыкаться.

Ты слегка пахнешь духами. Твое дыхание не пахнет ничем. Это отлично. Дыхание не должно пахнуть, дыхание должно обветривать.

Мы распластались на диване. Я возбужден и нетерпелив. Обычно я сознательно медлю, дразняще медлю до того, как внезапно обрушусь на женщину грозой. Но не сейчас. Лишь бы не позволить тебе рассуждать. И себе.

Твои руки рвут мою рубашку, рвачи этакие. И мои не лишены рвения. Я боюсь задерживаться у пуговиц блузки. Поднимаю ее вверх. Твое хрупкое тело беззащитно, как у ребенка — тронь, и сломаешь. Лежа на спине, девчоночья грудь почти исчезает, а на нежную кожу живота косое пламя свечи бросает шелковистый отблеск. Тонкий бархат кожи, как у плюшевого медвежонка. Мои ребра вот-вот треснут от распирающей меня животной жажды обнять тебя, защитить, на руках носить и умереть за тебя — от этой первобытной страсти, которой самец отличается от вибратора. Я алчно целую твое тело ниже и ниже, прикрывая блузкой то, что уже поцеловал, чтобы ты не замерзла. Рука шелестя скользит по горячему капрону, который покрывает твои пьянящие ноги. Давно не обожал никого так, как тебя в этот миг.

Подбородок упирается в пояс юбки. Приехали.

Взяв себя в руки, возвращаюсь и снова припадаю к твоим губам. Ни слова, прошу тебя!

Лежим обнявшись. Я привел тебя в относительный порядок.

— Вот не думала, что ты такой нежный… — ты шепчешь мне на ухо. Улыбаюсь. Ты тоже не знаешь, что нежны те мужчины, кои болтают пакости и в поездке загород мочатся, едва удосужившись отойти на три шага. Все вы думаете, что нежные взахлеб глаголят о любви при лунном свете. И потом жутко удивляетесь, когда этакий лирик взгромоздится, урча, как морская свинка, справит свои потребности, а потом повернется спиной и — храпеть.