Она встает, отталкивает папки, шарит на полке, под столом, в сумке, в карманах, сдирает бумажку, бросает ее на пол и вгрызается, закрыв глаза, в шоколадку.

Макс с грустью смотрит, как она мечется. Для него как ножом по сердцу видеть свою красавицу Жюльетту в таком состоянии «ломки». Как могла ее мать ни разу в жизни не обнять ее? Он же видел ее школьную фотографию, она была прелестным ребенком, так и хотелось зацеловать. Она бережно хранит этот снимок, единственный из детства, потому что родители никогда ее не фотографировали.

– Тебе бы надо научиться усмирять чувство голода.

Жюльетта срывается на крик:

– ПРЕКРАТИ! Ты говоришь, как на практикуме по личностному развитию. «Усмирять чувство голода», да хрен знает что!

Когда хочется жрать, ничто не мило!

Повисает долгое молчание. Слышно, как вдалеке пролетает самолет. Макс смотрит на свечу, на заставку на экране, на бумажку, не решаясь ее подобрать.

– У меня есть два билета на концерт джазовой группы в пятницу. Пойдешь со мной?

Одна за другой они поднялись по лестнице, ведущей на последний этаж. Как и каждую неделю, им предстоит ритуальный воскресный обед. Ни за что на свете они не пожертвовали бы этим вечером. Протокол отсутствует, но они всегда наводят красоту. На обед к королеве в затрапезном не ходят, говорит Симона, хотя уж ее-то элегантность заботит меньше всего.

Стряпают они по очереди. Жан-Пьер, хорошо знающий привычки дома, уже устроился в первых рядах. Он смотрит вприщур на Джузеппину, надеясь, что она вознаградит его за компанию лакомым кусочком.

– Pomodori… melanzane… parmigiano… perfetto![67]

Она говорит, а Жан-Пьер отбивает такт хвостом, словно выражая свое согласие.

Симона обращается через широкое окно к бамбукам:

– Только не вздумайте зацвести, мои милые, Королева этого не переживет.

– Пахнет дивно! Что ты нам готовишь? – спрашивает Жюльетта; она только что пришла.

– Sorpresa a la siciliana[68], – объявляет стряпуха, помешивая в кастрюле деревянной ложкой.

Жюльетта снимает ее на камеру. Еще тридцать секунд жизни добавятся к тем, которые она копит уже несколько месяцев: Королева, выполняющая странный пируэт; Розали, приветствующая солнце; Жан-Пьер, взрыкнувший, как лев на заставке «Метро-Голдвин-Майер»; Симона в образе Марии-Магдалины.

– Чудеса a la Джузеппина… ммм! – комментирует операторша.

Стол неизменно накрывает Королева, «это королевская привилегия» – постановила она раз и навсегда. Сегодня вечером на столе белая льняная скатерть, усыпанная лепестками роз, высокие бокалы из венецианского хрусталя, свечи, плавающие в двух чеканных серебряных чашах. А посередине она всегда ставит фотографию танцовщика. Никто не осмеливается спросить, был ли он ее любовником.

Места ни за кем не закреплены, кроме Королевы, которая сидит во главе стола. По правую и левую руку от нее Розали и Симона. Джузеппина садится поближе к кухне, Жюльетта напротив. Жан-Пьер запрыгивает на последний стул и, покружившись, разваливается во всю длину, очень довольный жизнью. Со стены смотрит на них из своей рамы «Безумец».

Джузеппина читает вслух этикетку на бутылке вина:

– «Неотразимое из поместья Лакруа, из лучших сортов винограда, с богатым фруктовым букетом». – Она вертит бутылку в руках. – «Глубокий красный цвет с фиолетовыми отсветами, выраженный аромат черной смородины». Он опять нас балует.

– Кто это – он? – спрашивает Жюльетта.

– Неизвестный поклонник Королевы! Он доставляет ей вино, каждый месяц разное.

Королева добавляет:

– Сент-амур, квинтэссенция, маргинал, империал, мулен-де-дам, кло-де-ла-симонетт, конфидансьель…

– Он хорошо вас знает, – говорит Жюльетта.

Симона поднимает бокал:

– «Любовь есть хмель, безумный хаос»[69].

– За что пьем?

– За «Каза Челестина».

– За нас, – говорит Розали.

– За нас, – подхватывают все хором, поднимая бокалы.

«За нас». Эти слова отдаются эхом в голове Жюльетты.

Какой будет жизнь после дома? Без «воскресений в улье»? Я опять останусь в тишине. К Рождеству Карла приедет из Индии и вернется в свою квартиру. А я, где я буду? С кем? Макс уедет кататься на лыжах. Мои родители всегда встречают Рош ха-Шана, Пурим, Суккот, Новый год и другие семейные праздники, даже католические, вдвоем. Традиция, говорят они.

Джузеппина приносит тарелки. На подстилке из рукколы козий сыр и вяленые помидоры благоухают оливковым маслом, чесноком и майораном.

– Передай мне, пожалуйста, соль, – просит Жюльетта Симону, протягивая руку.

– Соль не передают из рук в руки, – вмешивается Королева. – Плохая примета.

И они с Розали обмениваются понимающими взглядами: их объединяет известная всем склонность к суевериям.

– Зато, говорят, если можешь вспомнить три кайфика за день, дольше проживешь, – подхватывает та.

– Три кайфика? Переведи, пожалуйста, – просит Джузеппина.

– Кайфик – это маленькая радость, момент благодати. У меня вот новый ученик. Он похож на Жана Рошфора, – негромко продолжает Розали.

– На Жана Рошфора нынешнего или двадцать лет назад, когда он играл «Мужа парикмахерши»?

– Двадцать лет назад.

– И что же?

– Мне стало жарко, я смутилась. Велела ему сделать сфинкса.

– Он такой же сердцеед, как актер?

– Да.

– Ну и?..

– Я встала в позу цапли, закрыла глаза и успокоилась.

– Вы не находите, что мы много говорим о мужчинах, с тех пор как здесь появилась Жюльетта?

Все смеются, кроме Джузеппины. Симона поворачивается к Жюльетте:

– Кстати, как твои дела, цыпа моя?

– Блуждаю впотьмах. Здесь мне хорошо, вокруг красивые люди, пахнет поджаренным хлебом, с лестницы по утрам звучит Бах, Жан-Пьер ходит по всем квартирам, и потом…

– А ты не думала о мужчинах из нашего квартала?

– Братья Леруа холостяки.

– Вопрос только, какого выбрать.

– Ты будешь прелестно выглядеть в сером фартуке за прилавком скобяной лавки.

– И станешь ходить на регби по субботам.