Андрей Лобанов-Ростовский чувствовал себя прескверно. Его угнетало бездействие и вечное ожидание. Он называет пассивность и отсутствие действий “чрезвычайно угнетающими”. Монотонность жизни нарушалась только тогда, когда немецкие аэропланы пролетали над ними, как правило на рассвете или поздно вечером, и сбрасывали на них бомбы.

40.

Воскресенье, 7 марта 1915 года

Крестен Андресен рисует в Кюи осла

Полковой священник поздравил их в своей проповеди с тем, что все они живут в это судьбоносное время. Затем они пропели “Твердыня наша — вечный Бог”, пропустив при этом второй стих, ибо он мог быть истолкован как сомнение в силе оружия[75]. Прошло несколько странных месяцев. Бои гремели где-то вдали, и то редко. За все время пребывания на фронте Андресен сделал лишь три выстрела, причем он был уверен, что пули улетели в никуда, застряв в заграждении перед их позициями. Когда наступало затишье, в нем иногда возникало чувство нереальности происходящего, которое рано или поздно завладеет всеми участниками событий и которое мешало осознать, что действительно идет война.

Наверное, именно тишина и покой заставят его почувствовать — речь идет именно о чувствах, — что все в этом мире непостижимым образом движется к своему концу. Во всяком случае, он мечтал о мире. Андресену снились странные сны по ночам. Как вчера ночью: ему снилось, что он гуляет по улицам Лондона, одетый в свой лучший костюм, сшитый к конфирмации; потом внезапно переносится в дом своего детства и накрывает там на стол, готовясь обедать.

Пение птиц, жаркое синее небо раскинулось над землей, где из сухого желто-коричневого начинает прорастать сочное ярко-зеленое. Весна пришла в Пикардию. Зацвели крокусы, в лесу распустились фиалка и белокрыльник, а прямо посреди недавних руин Андресен обнаружил морозники и подснежники. Обычно весна была временем сева, но не здесь и не сейчас. Разумеется, Андресен мог услышать звуки паровой молотилки, доносившиеся из деревни. Но зерно, которое там перемалывалось, не пригодится французскому крестьянину, — ведь ему даже запретили вспахать собственную землю; причем запрет этот выглядел еще суровее с учетом того, что он был введен тогда, когда крестьяне уже успели вспахать большую часть, — оказалось, совершенно напрасно.

Андресену было искренне жаль тех французов, которые все еще оставались в деревнях прямо за линией фронта. Их рацион отличался

Андресен, сам выросший в деревне, хорошо понимал страдания французских крестьян, которым трудно было смириться с бездумным расточительством на войне. В начале своего пребывания в этих краях солдаты каждую ночь застилали спальные места новой, необмолоченной пшеницей с полей. А в разбомбленном Лассиньи некоторые улицы были устланы толстым слоем необмолоченного овса, для того чтобы приглушить шум от повозок.

Возможно, все та же сельская натура заговорила в Андресене, когда ему полюбился маленький ослик по кличке Паптист, стоявший на одном из дворов в Кюи. Любовь оказалась безответной: ослик сердито кричал, когда к нему приближались, и готов был лягнуть непрошеного гостя. Андресен находил осла необычайно комичным в своей глупости и врожденной лени и в это воскресенье решил написать его портрет: ослик стоит на лужайке и наслаждается весенним теплом. Когда рисунок будет готов, он пошлет его своим, домой.

Ослик был не единственным его знакомым. В Кюи он также подружился с двумя француженками, блондинкой и брюнеткой. Они были беженками из близлежащей деревни, которая оказалась на ничейной земле. Скорее всего, это знакомство состоялось потому, что он датчанин, а не немец. У брюнетки имелась одиннадцатилетняя дочь, Сюзанн, — звали ее Су, — и она величала Андресена “Крестен-датчанин”. Брюнетка не видела своего мужа с конца августа. “Она очень опечалена”.

Андресен помог брюнетке написать в отделение Красного Креста в Женеве, чтобы получить сведения о ее пропавшем муже. Еще он подарил Су куколку по имени Лотта, и девочка радостно возила ее, посадив в пустую коробку из-под сигар. Андресен решил смастерить для куклы игрушечную карету.

41.

Пятница, 12 марта 1915 года

Рафаэль де Ногалес прибывает в гарнизон Эрзурума

Во время затянувшегося и изнурительного похода через заснеженные горы самое большое впечатление на него произвело то, что нигде не было видно деревьев. И нет никаких птиц. Он-то думал, что встретит хотя бы воронов или грифов, а может, других каких птиц, питающихся падалью, ибо в конце пути он мог лицезреть последствия великой катастрофы у Сары-камыша, — тысячи окоченелых трупов лошадей и верблюдов. “Поистине это несчастная страна, если даже хищные птицы покинули ее”.

Однако в нем не было заметно ни тени раскаяния. Он получил то, что хотел.

Когда в августе разразилась война, многие захотели в ней поучаствовать, долгими и трудными путями добираясь до Европы. Пожалуй, путь Рафаэля де Ногалеса оказался одним из самых длинных. И уж точно самым трудным. Если кто-то и заслужил титул “международного авантюриста”, так это он. Родился Рафаэль в Венесуэле, в старинной семье конкистадоров и корсаров (его дед сражался за независимость страны), вырос и получил образование в Германии. Он всегда был одержим жаждой приключений.

Рафаэль Инчоспе де Ногалес Мендес не был увлечен идеями безудержного национализма или утопическими энергиями, которые привели в движение миллионы людей. Не собирался он к тому времени и доказывать что-то — себе или другим. Бесстрашный, нетерпеливый, беспечный, он давно был готов к жизни в непрестанном движении. Так, он сражался в испано-американской войне 1898 года, участвовал (не на той стороне) в перевороте 1902 года в Венесуэле, за что был вынужден эмигрировать из страны; сражался добровольцем в Русско-японской войне 1904 года (где был ранен); промывал золото на Аляске (считается одним из основателей города Фербенкса), был ковбоем в Аризоне. Сейчас Рафаэлю де Ногалесу 36 лет, он энергичен, обаятелен, горд, закален, образован, темноволос и невысок ростом, с овальным лицом, оттопыренными ушами и глубоко посаженными глазами. Своим внешним видом де Ногалес сильно напоминает Эркюля Пуаро: прекрасно одет и носит небольшие, изящно подстриженные усы.

Едва услышав о начале войны, он сел на почтовый пароход, идущий в Европу, твердо решив участвовать в сражениях. Судно называлось “Кайенна”. Когда же он извилистыми путями добрался наконец до Кале, перед ним предстала трагическая картина. Улицы города были заполнены беженцами, в основном женщинами и детьми, они несли “жалкие остатки” своего имущества, которые удалось спасти. Время от времени по улицам маршировали солдаты или громыхала артиллерийская батарея, и прохожие жались к стенам домов. Навстречу ехали машины, забитые ранеными в самой разной военной форме: “Похоже, где-то шли бои, но бог знает где”. Ему особенно запомнились два звука. Во-первых, угрожающий гул аэропланов, круживших у них над головами, “отливающих сталью, похожих на орлов”. Во-вторых, непрерывный стук тысяч людей в деревянных башмаках о булыжные мостовые. Все гостиницы были переполнены. Первую ночь де Ногалесу пришлось провести сидя в кресле.