мне казалось, что мы были близки, когда мне казалось, что я получал от нее больше, чем другие. Тот раз, когда я пришел к ней. Тот спокойный момент в ее комнате. Тишина. Она лежала на простынях, а я сидел на кровати и рассматривал ее бедное, полностью белое горло. Тогда я не попросил у нее ничего более, я был рад этой близости между нами. Я в тот день размечтался, что она могла бы влюбиться в меня.

И тогда, наблюдая за тем, как она повисла на шее у того парня, я задумался, были ли машины, стоящие поблизости, действительно пустыми. Не увижу ли я в них силуэты других клиентов, заледеневших от страха, бывших клиентов, в чьих мыслях путаются те же самые разорванные в клочья иллюзии?

То, что она исчезла, даже не подумав предупредить, должно было стать мне намеком. Если бы я не был так глуп, то почувствовал бы запах других мужчин на ней. А я принимал его за ее собственный, и он нравился мне, как и все остальное в ней.

Я был просто клиентом. И когда, обвившись вокруг того молодчика, она посмотрела в мою сторону и увидела меня, я понял, что стал врагом. Ее глаза!.. Я видел лишь ее глаза, остальное было скрыто за плечом того типа. Это было за миг до их поцелуя. Она даже не моргнула, не сделала от удивления какого-нибудь случайного жеста. Я увидел только ее глаза, уставившиеся на меня, — огромные, испуганные, неподвижные. Испуганные. Ужасающиеся.

Знаешь, самое ужасное, когда у тебя есть жена, дети и любовница, — это не влюбиться в кого-то, с кем не сможешь провести более двух часов. И не то, что эти чувства безответны или заранее невозможны. Самое ужасное — это необходимость возвращаться домой с грузом развалившегося мира на плечах и делать все, чтобы никто не заметил этого. Найти силы, бог знает где, улыбаться и вести себя нормально, хотя каждую секунду этого спектакля развалившийся мир беспрестанно осыпается еще больше. И хуже всего то, что это возможно, это легко претворить в жизнь. И что мы поступаем так днями, неделями, целыми месяцами с этой зияющей дырой в сердце».

Mambo Sun, T. Rex

Чтобы вернуться в Кройцберг, Хильди садится на другой автобус. Я бы с удовольствием поехала с ней и выпила бы чашку кофе, но мне хочется спать, и глаза потяжелели от слез. Она удаляется, согнувшись под грузом своих печальных мыслей и сумкой с вываленным туда содержимым шкафчика. В автобусе на нее поглядывают старушки, думая, что дело в любовной драме, которую тяжело пережить, но боль от которой через пару дней будет излечена другим прохвостом. В их взглядах читается что-то среднее между жалостью и нежностью. Ребятня пялится на нее, из носа у них, как застывший воск, свисают сопли. Это могло бы быть трауром, личной трагедией — настолько шумно и упоенно рыдает Хильди. Никто не заговаривает с ней, никто не подходит спросить, в чем дело. И это то, что нужно, потому что Хильди не была способна на какие-либо выдумки. Она бы выложила все как есть, но кто бы понял? Место, где сотни мужчин вскарабкивались на меня в течение трех лет, только что закрыли. Эти слезы могут быть лишь слезами радости, или?..

Дома Хильди засыпает в одежде и просыпается после четырехчасовой сиесты, лишенной сновидений. Она ужасно проголодалась, хотя думала, что больше никогда в жизни не захочет есть. Глубокий сон, разорвавший ее день на две части, сделал утро таким далеким, будто оно принадлежало другому времени. Теперь и грусть, на деле, стала далекой, неясной — печаль без страданий, как будто не она, а кто-то из друзей потерял кого-то.

Пока она проглатывает оставшиеся со вчерашнего дня макароны, ей приходит эсэмэска: «Через час?»

Отправитель сообщения — мужчина, которого она никогда не видела. Они с ним начали переписываться с неделю назад, когда она поняла, что ей нужно отвлечься на что-то от своей грусти. Фотографии этого незнакомца заинтриговали ее. Хильди втискивается в черную, струящуюся комбинацию, не надевая под нее трусики. И пока ее сердце глухо бьется в груди под маленькими, отвердевшими от прикосновения ткани сосками, она направляется к парку, где они договорились встретиться. Стоит приятный июньский день, дневная жара, кажется, поднимается вверх сквозь почву. У Хильди тем утром было три клиента, и можно было бы предположить, что перспектива увидеться с мужчиной докучает ей. Однако Хильди с восторгом констатирует, что вся горит в ожидании и, несмотря на три года беготни из комнаты в комнату и секса с абсолютными незнакомцами, этот незнакомец возбуждает ее совершенно по-новому, потому что не платит ей, потому что она сама выбрала его. Даже больше чем возбуждение, она испытывает страх, и это чувство больно сжимает ей желудок. Страх, что она узнает мужчину в темноте. Страх ему не понравиться. Страх, что она разучилась делать это, что подхватила в борделе привычку сразу переходить к делу — что она опустит комбинацию и отдастся ему, прижимаясь спиной к дереву. При мысли об этом рот ее наполняется литрами слюны, но как объяснить это незнакомцу? К тому же этот тип не из таких. Пусть они об этом и говорили, Хильди чувствует, что он не запрыгнет на нее и не попытается поцеловать ее тотчас же. От перспективы того, что это произойдет не сразу, от перспективы ожидания у нее снова сводит внутренности, но вернуться обратно не в ее планах. Хильди, истоптавшая периметр Дома в несколько сотен квадратных метров в совершенно нагом виде и без малейшего намека на смущение, вдруг лихорадочно спрашивает у себя самой, как же она выглядит одетая, как смотрится ее попа в этой комбинации, видно ли в темноте, что ее соски набухли, а походка томно обмякла, как у женщины, бегущей на встречу возможному наслаждению, — она смутно на это надеется.

Когда она еще пребывала в самодовольном состоянии и не была уверена, что почтит его своим присутствием, раздавленная новостью о закрытии Дома и добитая собственными слезами вперемешку со слезами коллег, она храбро назначила незнакомцу встречу в пустынном уголке парка — настоящий призыв к изнасилованию. Она идет, и разговоры людей, кучкующихся вокруг переносных мангалов для барбекю, потихоньку остаются позади. Мирная беззаботность летнего вечера в Берлине становится глухой, будто во сне. Наступает тишина, и она кажется ей бесстыдным вмешательством в цепочку ее мыслей. Хотя, по правде говоря, она не думает ни о чем.