влюбленных людей, поэтому его скромные запросы утомляют ее. Его манера шептать «Посмотри на меня» кажется ей извращением, удовлетворить которое невозможно. Если бы это было для любимого или хотя бы желанного мужчины, открыть глаза было бы жгучим проявлением порыва чувств. Но с Доктором она опасается, что он заметит ее презрение или равнодушие. Придать себе яростный вид, спрятаться за своими веками, будто он покушается на ее застенчивость, — все это не нравится ей. Переворачиваясь на живот, она полна решимости, что больше они не увидятся, что она оставит стикер на доске, запрещающий кому-либо записывать Доктора к ней.

Это продолжается уже два года.

После того, как то, что он называет любовью, а она — в высшей степени кабалой, заканчивается, наступает облегчение, и от этого ее решимость тает. Она вновь вспоминает о тех днях, когда он помогал ей с административными делами, о дне, когда она была сильно больна. Тогда она позвонила ему и он пришел к ней в семь утра с сумкой, набитой антибиотиками, не прося ничего взамен, даже поцелуя в качестве оплаты за оправдания, которые он должен был скормить жене, оставляя ее и детей в такую рань.

Гита меняет постельное белье и вспоминает то утро, когда она с горящим горлом проковыляла к своей двери, чтобы открыть ее. Он был в костюме, под глазами — едва заметные мешки. Только вот в этих глазах от одного ее звонка зажегся свет. Он прошел дальше по коридору, держа сумку в одной руке, а в другой — горячий шоколад. Он пришел в негодование, увидев ее босой, и приказал ей вернуться в кровать, пока сам мыл руки. И Гита, забираясь под одеяло, думала о том, что, если она не оплатит ему консультацию, нужно будет сделать в его отношении какой-то жест, пусть даже с температурой под сорок… Одна ко он присел на край кровати, открыл сумку, задал вопросы, которые врач задал бы своему пациенту, рассмотрел ее горло при свете настольной лампы. Он был абсолютно нейтрален и равнодушен к плохому запаху у нее изо рта, обложенному языку, к гною, виднеющемуся глубоко в горле, а Гита чувствовала себя как рабочий, позволивший своим инструментам покрыться грязью. Поставленный им диагноз, ангина, был предсказуем. Он дал Гите две таблетки, выставил на ночном столике около шести разных флаконов. Выпив первые лекарства, Гита сразу почувствовала себя лучше, и, пока она смотрела, как он собирает свои вещи, ее охватила нежность. В этот момент она находилась под абсолютной властью трагедии, героями которой являются они оба, пусть и в разной степени.

Может быть, дело в том, что она больна и склонна сентиментальничать, и в том, что перспектива проснуться с меньшими страданиями так обнадеживает… Гита вдруг увидела этого мужчину, ничем особо не отличающегося от других и уж точно красивее, чем большинство. Он рассматривал ее комнату во время их обоюдного молчания — Гитино убежище со стенами, обклеенными постерами, фотографиями, Гитин бардак, вещи, разбросанные повсюду, полку с книгами, коллекцию обуви. Она слабо осознавала, что ее образ у него в голове приобретает форму, которой никогда не было, несмотря на часы, что он провел, уткнувшись носом в складки ее тела. Гита не сомневалась, что он предпочитает ее такой — в пижаме и почти неспособную разговаривать, а не накрашенную, причесанную и затянутую в подвязки, потому что влюблен в нее и потому что теперь, в окружении грязных трусов и пустых бутылок от кока-колы, он ближе к правде, которую, он твердо уверен, ему хочется узнать. На время Гита перестала быть проституткой или пациенткой: она молодая женщина, в которую — все по порядку — он мог бы влюбиться, чьей компанией мог бы наслаждаться в течение нескольких месяцев. Женщина, ради которой он задумался бы о дорогостоящем разводе и от которой вернулся бы к жене, как возвращаются почти всегда. Они были у нее дома, не в борделе, и от этого она тоже могла бы влюбиться. Они измучили бы себя до глубины души тайными свиданиями, ресторанами и странными гостиницами. Они придумали бы себе что-то, похожее на жизнь, что вечно оставляло бы их на грани фрустрации до тех пор, пока они не осознали бы яснее некуда, что отношения не приносят удовлетворения. Будучи свободной маленькой птичкой, она в свои двадцать шесть влюбилась бы в другого, они расстались бы тысячей возможных способов. Гита увидела, как все эти варианты отразились у него на лице, и на короткий миг задумалась о том, что, возможно, он мог бы стать не просто клиентом, мог бы иметь другой аромат, помимо мыла из борделя, и что этот аромат мог бы ей понравиться. Она пожалела о презрении, что он вызывает у нее обычно, вопреки своему и ее желанию, — непреодолимое презрение, что вызывают мужчины, влюбившиеся в женщин, которых оплатили с той именно целью, чтобы не любить.

Гита облокотилась на подушки, вкладывая последние силы в то, чтобы приоткрыть свои маленькие и заострившиеся от температуры груди. Пусть ее рот и был вне игры, он все же мог взять ее сбоку, быстренько. Она была так горяча, что это точно не продлилось бы долго. Девушка снова готова была отдаться, ненавидя в его лице всех мужчин, способных трахнуть женщину при смерти, главное — чтобы задница ее была еще твердой, а сама она — теплой… Но Доктор, казалось, не видел ее грудей, а если и видел, то с клинической холодностью своей профессии. Он улыбнулся ей, поправил одеяло, и от этой улыбки она почувствовала себя порочной и жалкой — она и вправду решила, что он настолько гадкий?

С секунду Доктор наблюдал, как она пьет принесенный им шоколад. Пусть, главное, не пьет ничего слишком горячего, от этого будет только хуже. Пусть спит. Пусть отдыхает и не ходит на работу дней десять.

— Спасибо, — со вздохом сказала Гита, вкладывая в свой взгляд всю благодарность, которую рассчитывала выдать ему на боку.

Перед тем как покинуть комнату, Доктор, кажется, заколебался, а потом заявил серьезно, так что тень показалась на ее угловатом лице:

— Знаешь, я сразу же забуду твой адрес. Тебе не стоит переживать.

Гита улыбнулась и ответила, что и не думала беспокоиться. А на деле вдруг резко ощутила облегчение и, как ни странно, именно беспокойство, потому что до этого она не осознавала, во всяком случае отчетливо, что он теперь знает ее домашний адрес. Та часть ее мозга, что мыслит, ни с того ни с сего принялась обдумывать