Она выскользнула из своего халата и выключила лампу — он видел ее обнаженное тело не больше секунды.

Какое-то время, может быть, всего несколько мгновений — он не знал сколько — Тайхман был счастлив, поскольку сумел забыть прошлое, настоящее и все на свете, кроме Доры. Его тело подхватила волна, смывшая все незначительное и открывшая ворота для одной-единственной вещи, которая остается человеку, когда надеяться больше не на что.

Когда все закончилось, он почувствовал себя старше. Но очень скоро ему стало интересно, что будет дальше. Дора была счастлива. Она сказала ему об этом, да он и сам почувствовал. Она несколько раз повторила, что он сделал ее счастливой. К тому же она была очень оживленна и, когда не хватало слов, выражала свои чувства звуками. Тайхман был доволен, но в душе посмеивался над ней. «Какая же она наивная», — думал он.

Они почти не разговаривали. Дора ни о чем его не спрашивала, а ему нечего было ей сказать, но он был рад, что она с ним. Один раз Дора встала и принесла бутылку вина. Она велела ему пить медленно.

Незадолго до полуночи в дверь постучал Штолленберг и сказал, что уходит.

— Иду, — крикнул Тайхман и стал одеваться.

— Разве ты не можешь остаться на всю ночь?

— Нет, не могу. Матросам это не позволяется. В особенности с нашим новым капитаном.

— Плохо. Я хотела бы, чтобы мы проспали эту ночь вместе. Просто проспали. Мне этого ужасно не хватает — просто лежать в одной кровати с человеком, который тебе нравится. И не надо бояться, я не собираюсь говорить о любви…

— Любовь — это обман. Но без нее плохо. Вот в чем дело.

— У тебя разумный взгляд на вещи. Только не надо так громко произносить слово «обман». Но все равно, я скажу тебе одну вещь. Только смотри, не заносись — о таком мужчине, как ты, мечтают все женщины, даже те, которые не признаются в этом. И знаешь почему? Потому что ты думаешь не только о себе. Я говорю это, поскольку мне кажется, что я у тебя первая женщина. Но ведь здесь, в Гамбурге, тебе не к кому пойти, правда?

Она встала, сунула ноги в сабо, надела халат и проводила Тайхмана до входной двери.

На улице его ждал Штолленберг.

— Хейне давно уже ушел, — доложил он. — Сказал, что лучше проведет ночь у себя дома, с Молли.

— Как ему угодно, — ответила Дора.

Они попрощались. Дора хотела, чтобы Тайхман ее поцеловал. Но ему показалось глупым целоваться у порога, и он не стал этого делать. Штолленберг в это время завязывал шнурок.

По пути на корабль он сказал:

— Говори что хочешь, но я чувствую себя сейчас гораздо лучше.

— Я ничего не говорю.

— И правильно. Впрочем, что нам еще оставалось делать?

— Ну, можно было заняться физическими упражнениями.

И они оба рассмеялись так громко, что поздние прохожие остановились и в удивлении уставились на них.

Сидя на гауптвахте, Тайхман вспоминал свой визит к Доре. Жизнь здесь никак нельзя было назвать однообразной, поскольку в этом же самом деревянном бараке располагался штаб флотилии. Он состоял из административного офицера в чине младшего лейтенанта, старшего писаря, нескольких писарей и двух женщин-машинисток. Возглавлял штаб лейтенант запаса по фамилии Лёве. Чем он занимался днем, никто не имел ни малейшего понятия. Зато вся флотилия знала, чем он занимается ночью, — только машинисткам об этом не рассказывали. Для деятельности Лёве требовались две комнаты — в первой он обычно сидел в одиночестве за столом и чистил ножницами ногти; в другой он, уже не один, с наступлением темноты укладывался на койку. По совместительству он командовал флотилией, когда капитан-лейтенант Вегенер находился в отпуске. В настоящее время Вегенер на несколько дней уехал в Берлин; он больше уже не жил в Денхольме. Когда флотилией командовал Лёве, в море она не выходила.

Гауптвахтой служила самая дальняя комната в бараке. Она была разделена на две маленькие камеры, так что сидеть могли сразу два человека. В каждой камере было расположенное под самым потолком маленькое окошечко, снаружи забранное решеткой, — Тайхману казалось, что ее прутья были из проволоки. В первые же минуты своего заключения он определил, что их можно без труда раздвинуть — решетка была сделана больше для вида.

Камера не отапливалась, но арестованные держали оконце открытым даже зимой, поскольку через стенку находилось отхожее место. Барак был хлипкий, перегородки — тонкие, а в стене, отделявшей гауптвахту от сортира, были проделаны дырки. Перегородка между двумя камерами тоже была очень тонкой и вся в дырках, поэтому Тайхман и Штолленберг могли свободно, без особого труда, переговариваться. Зато с другой стороны до Тайхмана доносились такие запахи и звуки, что ему становилось дурно. Однажды, когда один из посетителей сортира совсем уж забылся, он крикнул:

— Я все вижу!

После мгновенного замешательства послышался ответ:

— Наглец!

Через несколько минут в камере Тайхмана появился лейтенант и сказал:

— На вас жалуется одна из дам.

— Я требую, чтобы мне принесли письменные принадлежности, — заявил Тайхман. — Хочу подать на этих стукачек письменную жалобу командиру флотилии.

Лейтенант Лёве предпочел больше не затрагивать этот вопрос, но не позабыл сообщить Тайхману, что дамы не просто стучат по клавишам, а работают стенографистками, и посоветовал ему на будущее поменьше прислушиваться к тому, что происходит за перегородкой.

Тайхман в ответ заявил, что это легче сказать, чем сделать, — у него всего две руки, и одновременно зажимать нос и уши он не может.

— Я сыт по горло этой глупой болтовней! — заявил лейтенант и ушел, громко хлопнув дверью.

Тайхман услышал, как в коридоре он зовет фрейлейн Эрику. В соседней камере покатывался со смеха Штолленберг.

Война Паули против Тайхмана продолжалась. Когда Тайхман отсидел свое, Паули заставил его стоять в карауле — в целях акклиматизации, как он заявил, чтобы снова привыкнуть к свежему воздуху.

Тайхман попросил Штолленберга сказать Доре, что он не сможет прийти. Он знал, что она ждет его, об этом ему сообщил Фёгеле, приносивший ему еду в камеру. Дора встретит его как самого дорогого гостя, сказал Фёгеле. Он ходил к ней каждый вечер, а с ним и все остальные.

В первую ночь Тайхман стоял на часах от полуночи до четырех утра. В половине третьего Паули поднялся на борт в сопровождении женщины. Тайхман доложил ему, что на судне все в порядке. Паули слегка покачнулся и дыхнул на него густым перегаром.

— Это еще кто? — спросила спутница Паули.

— Младенец из моей команды.

— Что-то он больно велик для младенца. Он пьет?

— Велик? Гляди-ка, и вправду велик. Ха-ха. Но ведь он туп, как младенец, правда, Тайхман? Повтори: «Я тупой Тайхман».