У калиток, на низеньких скамеечках, сидели бабульки в белых платочках, а перед ними стояли ведра садовых и огородных даров – огромных неровных помидоров, бледных переросших кабачков, гигантских огурцов, мелких, невозможно душистых оранжевых абрикосов и крупных, слегка помятых розовобоких персиков. Над ведрами кружили стаи ос и мух.

Увидев случайных прохожих, бабульки немедленно оживлялись и принимались нахваливать свой товар.

Продавалось все за копейки, даже смешно говорить.

Было понятно, что хозяйки мечтали выручить хоть что-то, хоть жалкую трешку – добро все равно пропадет, варенья давно наварены и компоты закручены, а все это – излишки, которые некуда девать.

Аля отмахивалась от назойливых торговок, и тогда ее просто угощали – в бумажный кулек накладывали семечки или абрикосы. Она съедала их по дороге, и к ужину возвращаться совсем не хотелось. Она забиралась в самые дальние уголки небольшого курортного городка, уставая, присаживалась на скамейках у домов, откуда тут же выходили люди, предлагали воды или молока и всегда спрашивали, не голодна ли она.

Это был другой народ, не московский. Скорее похожий на тех людей, которых она видела в Клину – неспешных, спокойных, доброжелательных и очень открытых. Ей подумалось, что жить бы она хотела именно так, как живут эти улыбчивые и немного наивные люди, – в маленьком городке или в поселке и, конечно, у моря.

Иногда она шла просто вдоль моря по берегу, по колючей гальке. Шла за темнеющим, быстро исчезающим солнцем. И берег был пуст – люди теряли интерес к остывающей воде, да и в городе их ждало полно развлечений.

Оля вела светский образ жизни: настольный теннис, ежевечерние танцы, кино и кафе-мороженое.

Компания подобралась большая – перезнакомились приезжие из пансионатов, ребята из Москвы, Ленинграда и прочих городов. Местных среди них не наблюдалось, и в этом был какой-то снобизм – столичная молодежь относилась к ним со снисходительным пренебрежением.

Иногда Аля присоединялась к веселой компании. От кино и кафе-мороженого она не отказывалась, а вот на танцы не ходила, как бы Оля ее ни уговаривала.

Ночью, лежа долго без сна, она думала о своем любимом.

Да, внешне он циничный красавец, не ее поля ягода, Оля права. Да, вокруг полно ярких, красивых и интересных девиц. Да, он производит впечатление нагловатого и нахального юноши, который, кажется, презирает весь мир.

Только Аля понимает, что все не совсем так. И этот циничный красавчик, недобрый остряк и покоритель женских сердец очень одинок и, по сути, никому не нужен – ни матери, ни отцу. Только Мусе, которую он тоже немного презирает, не стесняясь, над ней насмехается, но наверняка любит в душе.

А то, что он страшно одинок, читается в его невозможно синих глазах. Все читается – и печаль, и тоска, и страх.

Только никто этого не замечает. Кому интересны чужие проблемы?

Это видит только она, Аля. Вот поэтому он и принадлежит ей. Вернее, будет принадлежать – когда-нибудь.

Оля закрутила роман. Побледнела, похудела, почти ничего не ела и была рассеянна как никогда. Ее возлюбленным оказался довольно симпатичный мальчик из Кронштадта Алеша, белобрысый и длинноволосый, косящий под Леннона. Алеша был страстным битломаном и вообще знатоком современной музыки. Кажется, больше ничего его не интересовало.

Теперь они с Олей не торчали у теннисного стола, не ходили на танцы, а томно гуляли под ручку или скрывались в густых аллеях пансионатского сада. Оля возвращалась поздно, пробиралась через дырку в заборе, а в номер влезала через окно. Вид у нее был томный и нездоровый, глаза казались больными, блуждающими, губы опухли. Она плохо спала, тревожно вскрикивая во сне.

Аля вскакивала на Олины вскрики и стоны, с испугом вглядывалась в ее искаженное гримасой лицо. Ей было жалко подругу, но помочь Оле она не могла. Только удивлялась – почему все так? Ведь любовь – это огромное счастье! К тому же любовь первая и взаимная! А Оля совсем не выглядит радостной и счастливой. Это же все неправильно, верно?

Неужели и у нее, у них с Максимом, все будет так же? Верить в это совсем не хотелось.

Но счастливое каникулярное время подходило к концу. Через три дня они уезжали. Софья сетовала, что мало была на море, девочки хихикали и посмеивались над заядлой преферансисткой.

Последние дни Софья решила наверстать упущенное и с раннего утра до обеда торчала на море. Конечно же, обгорела и попала в медпункт с высоким давлением.

Не выходя, Аля сидела у нее в комнате.

Софья злилась, возмущалась, кричала, что караулить ее не надо, что она сама виновата. Но Аля ее не слушала: носила из столовой еду и просто сидела рядом.

Последние дни Оля появлялась в их комнате реже и реже. Все понятно – влюбленных ждало расставание. Она ходила заплаканная, опухшая от поцелуев и слез. Провожал их с Софьей и Алей Леннон, Алеша.

Аля с Софьей уже сидели в вагоне и старались не смотреть на влюбленных – картина была душераздирающей. Оля, привстав на носки, никого не стесняясь, обцеловывала растерянное безбровое и красное от смущения Алешино лицо. Он пытался мягко отстранить ее, но она принималась отчаянно и громко плакать и прижималась еще сильнее.

Раздался второй звонок, суровая проводница приказала отъезжающим зайти в вагон. Оля, казалось, ее не слышала.

– Иди за своей дурой, – велела Софья Павловна. – Иначе останется. Вот ненормальная! Просто истеричка, ей-богу!

Аля обиделась за подругу:

– Ты ничего не понимаешь! – гневно сказала она. – Просто у них любовь!

– Где уж мне, – презрительно фыркнула Софья. – Истеричка твоя Оля и дура – так вцепиться! Он ведь со страху обделается. Да забудет она эту любовь через неделю! Не веришь? Увидишь!

Аля махнула рукой и выскочила в тамбур. Матерясь, проводница затаскивала сопротивляющуюся Олю в вагон.

– Иди уже, кавалер! – крикнула она Алеше, и он со всех ног побежал по перрону и через пару секунд скрылся за дверями вокзала.

Аля уложила Олю на полку, накрыла теплой кофтой и села рядом, держа за руку. Оля всхлипывала все тише и наконец – о чудо! – уснула.

– У истеричек всегда так, – холодно бросила Софья, – сначала горькие слезы, а потом крепкий сон. Не переживай, девочка. С ней все будет в порядке.

Аля нахмурилась и ничего не ответила. Но на Софью была зла – зачем она так?

Оля разбудила Алю глубокой ночью – та крепко спала под мерный перестук вагонных колес. Вытащила ее в коридор и там, сделав «страшное» лицо, свистящим шепотом сказала, что «у них все было. Понимаешь, все». Испуганная Аля долго не могла взять в толк, о чем речь. Наконец до нее дошло:

– И ты… не побоялась? И не пожалеешь?

Оля, с лицом партизанской героини, приговоренной к казни, сказала твердое «нет». Ни о чем и никогда не пожалею. Я люблю его, понимаешь? И после десятого класса мы точно поженимся!