Я сажусь в машину и направляюсь на север, я поехал через Эстердаль, так выходит покороче, чем если ехать через Гудбрандсдаль, и, хотя Гудбрансдаль, строго говоря, интереснее, я еду через Эстердаль, ведь я не немец турист, я — норвежец и уже не раз ездил по обеим долинам на этой же машине; машина лихо мчится по дороге, она не украдена, не увезена на штрафную площадку и, можно сказать, находится в отличной форме, временами я немного превышаю дозволенную скорость, но это ничего — сейчас ночь, движение минимальное, иногда только попадаются тяжелые грузовики; говорят, без автомобиля остановится вся Норвегия, и на первый взгляд это звучит довольно убедительно, ведь Норвегия во всех отношениях страна экстремальных условий, включая даже географические, и для того, чтобы люди, живущие в сельском захолустье, получили сыр, и молоко, и сигареты, и пластырь, и все прочие предметы потребления, предназначенные как для повседневного, так и для долговременного пользования, мы должны перевозить по дорогам не малое количество товаров, без этого никак не обойтись, пока в нас сильна потребность в разнообразных вещах и мы хотим иметь эти вещи, в отношении вещей каждое поколение действует по одной и той же схеме: все хотят дать своим детям больше вещей, чем имели сами, и в результате получается очень много вещей, одна вещь тянет за собой другую и еще другую, и вырастает целая гора вещей, а по сути дела, получается полная чепуха. Потому что Норвегия и без машин ни на секунду не остановится. Норвегия продолжает двигаться в том же темпе, в каком она двигалась всегда, хоть с машинами, хоть без машин? периоды оледенения приходят и уходят, приходят и уходят люди, и тут не нужны никакие автомобили, Норвегия двигается и останавливается независимо от машин; ее движения не имеют ничего общего пи с какими машинами, а Норвежское объединение владельцев грузовых автомобилей все равно выпускает па-клейки, на которых написано, что без автомобиля остановится Норвегия. Спрашивается, зачем они это делают? Зачем, если сами знают, что это неправда, ведь они же отлично понимают: что бы мы ни делали, Норвегия не остановится, рассуждаю я риторически, как бы для упражнения, упражняться-то нужно, я ведь знаю ответ, но я упражняюсь в постановке вопросов, ибо в этом заключается задача СМИ, отчасти в этом и коренится их власть: умей ставить правильные вопросы, и ты на коне, такое вот несложное правило; как всегда, я два или три раза замечаю лосей, эта долина кишит лосями; если бы я был немецким туристом, я бы пришел в восторг, на заправочной станции в Альвдале я бы купил наклейки для автомобиля с изображением лося, но, как сказано, я — норвежец, и появление лося не приводит меня в такой восторг, да и вообще в настоящий момент мне не до восторгов, я слишком нервничаю, потому что я не из тех людей, кто привык выполнять такие поручения, такие опасные поручения, но я взялся его выполнить, потому что так попросила Сестра и потому что я желаю Биму лучшей судьбы, чем торчать в рыбачьей хижине на Гёйле с шайкой пустоголовых балбесов; может быть, я зря не обзавелся пистолетом, была же у меня такая мысль, думаю я, но тотчас же отбрасываю эту мысль как полную ерунду: это же ни в какие ворота не лезет — я, и вдруг с пистолетом! Полный бред. Мое дело — слово, изобразительный ряд, и пистолет тут ни с какого боку не годится.

Гёйла — одна из лучших лососевых рек Норвегии, вспоминаю я, потому что я сам родом отсюда; я, как и все, только живу в Осло; в Осло все приезжие — либо сами откуда-нибудь приехали, либо сюда переселились родители, а корни у всех остались где-то там, далеко; родной дом у всех не здесь, и перед Рождеством начинается лихорадочная езда, Рождество полагается встречать там, где ты родился; все спешат, что называется, в родное гнездо, но гнезда-то уже и нет, остался лишь ностальгический образ того, что когда-то давно было родным домом, теперь уже не твоим; так получилось со многими из нас: мы переехали в Осло, так как Осло — столица, а столицы как магнит притягивают людей, это относится не только к Осло, но и к Стокгольму, Парижу и многим другим городам, и мы все толпами устремляемся в столицы, где, как нам кажется, происходит все самое интересное, где можно встретить множество интереснейших людей, хотя на самом деле там ничего особенно интересного пс происходит и люди в основном не намного интереснее, чем в других местах, но мы страстно ждем и упорно надеемся, что вот-вот произойдет что-нибудь интересное, не может не произойти, а когда переболеем этой страстью и поймем, что это была болезнь, смотришь, прошли уже годы, и тут мы впадаем в задумчивость и в смертную тоску, в такую тоску, какая сейчас охватила меня, — тоска одиночества и вода, одна часть одиночества на пять частей воды, как в соках, та же пропорция, что в соках, и к черту все соки!

Дальше надо плыть по реке, думаю я. Припарковав машину, я стою на мосту и гляжу на бурную реку у себя под ногами. Хорошо смотреть на реку, но плохо то, что в реке течет вода, и плыть по реке — значит плыть по воде, а это значит погрузиться в поток, в смерть и в параллельную реальность, черт бы побрал параллельные реальности, так и хочется повторять: черт бы их побрал!

Протяженность той части Гёйлы, которая богата лососем, составляет сто двадцать километров, и это много, думаю я, это двенадцать миль лососевой реки, и на двенадцати милях плавает много лососей, а как я знаю, Бим сидит где-то в нижнем течении Гёйлы, так что, если идти по берегу Гёйлы пешком, на это потребуется не один день, поэтому придется плыть, и получается, что я опять попадаю в тот же фильм, в тот самый, в котором главный персонаж, цепенея от ужаса, вынужден избавляться от него, возвращаясь к источнику своего страха, а я, как полагают зрители, должен пуститься в странствие но воде, чтобы избавиться от своих кошмаров; на самом деле правда гораздо хуже — правда в том, что мне придется пуститься по воде, но это не принесет мне избавления, так как от воды и от потопа нельзя избавиться, они вечны, и, возможно, это единственная вещь в мире, которая приближается к вечному, так что, несмотря на все добрые намерения Голливуда и других доброжелателей, мне это не поможет, потому что я — независимый и бескомпромиссный кинодеятель, я вынужден пойти навстречу опасности, пойти навстречу воде, которая вызывает у меня страх и ненависть, без надежды на избавление, ибо я по ту сторону избавления, я болен, и я по ту сторону избавления, и публика уйдет из кино разочарованная, а некоторые кинобоссы откажутся показывать мой фильм в своих кинотеатрах, потому что он слишком мрачен и ничему не может научить.

Я отправляюсь в Тронхейм и беру в аренду байдарку, двухместную байдарку с двумя веслами, двумя спасательными жилетами — словом, с двойным снаряжением, и возвращаюсь назад, останавливаюсь немного выше по течению, мили на две или на три выше, оставляю там машину и спускаю байдарку на воду — на воду, которая течет и несет изменения, as we speak так сказать, я предпочитаю выразиться по-английски, поскольку по-норвежски получился бы не тот смысл, на пат язык это переводится «в момент разговора», а какой же в этом смысл — это мало что значит или вообще не имеет значения, а нам нужен смысл, нужна значимость, так ведь мы считаем, а река нее время несет изменения, пи одно мгновение не проходит бел изменений, в этом и заключается характерная черта рек, в этом заключается почти вся их дефиниция — ни одно мгновение не проходит без того, чтобы река не изменила своих окрестностей, а Гёйла у нас одна из самых опасных рек в смысле наводнений, все это знают, это даже записано в энциклопедии, наводнения не раз принимали здесь размеры стихийных бедствий, и самым страшным из них, кажется, было наводнение в Стурофсене 1789 года, которое совпало по времени с Французской революцией, из-за всеобщего недовольства у людей не осталось другого выхода, как только прибегнуть к революции, а я не люблю революций, некоторые из них я могу понять, но все-таки слишком уж это скоро, слишком все под одну гребенку, я верю в перемены, которые идут потихоньку, я верю в эволюцию, хотя эволюция, конечно, не то — у французской эволюции нет той лихости, какая есть у Французской революции, ведь революция — это быстро: неделя или, может быть, что-то около года, а эволюция не торопится, она сколько надо, столько времени и займет, я не революционер, я эволюционер, я верю в эволюцию на любом уровне, допуская даже вооруженную эволюцию в том случае, когда все остальные средства ни к чему не привели, потому что эволюция не происходит впопыхах, она всегда подумает и, где надо, постарается приспособить одно к другому: тут подштопает, там отрежет, потом отступит немного и посмотрит, оценит свою работу со стороны и оставит все как есть на несколько тысяч или миллионов лет, а потом вдруг снова вмешается и внесет какое-нибудь гениальное измененьице, которым увенчается становление вида, причем ровно такое измененьице, которое тот выбрал бы сам, а революция — это уже большие перемены за короткое время, большое наводнение 1789 года, одновременно во Франции и в долине Гёйлы и наверняка где-то еще, потому что поток все время течет, и 1789 год не был исключением, хотя, вероятно, в этот год он разбушевался сильнее обычного; я не знаю, я только предполагаю, потому что я тогда еще не родился и меня там не было; тут я спрашиваю себя, где же я тогда был, в 1789 году, если там меня не было, ведь где-то же я должен был находиться, хотя бы мои гены; скорее всего мои гены были в это время в пути, как и все другие гены, ведь в первую очередь, думается мне, я — носитель генов; конечно же, я работаю в сфере брошюрописания, конечно же, пишу брошюру о Финляндии, я — представитель СМИ, и обо мне много чего можно еще сказать, однако и первую очередь я — носитель генов, мои брошюры через тысячу лет никто не вспомнит, а гены могут напомнить о себе, если я, подобно многим другим, правильно разыграю свою карту, я — промежуточный хозяин генов — генов, которые до меня побывали где-то еще и от меня тоже куда-нибудь перейдут, но сейчас они временно поселились у меня, и, надо думать, они мной недовольны за то, что я не завел потомства, не передал их дальше, и сейчас добиваются, чтобы я отправил их в путь, для них было бы поражением умереть вместе со мной, с их точки зрения это значило бы прервать цепь, остановить поток, ведь гены любят течение, тогда как я его ненавижу, продолжение пути — это единственное, что их заботит, все остальное для них неважно, они совершенно равнодушны к Финляндии, они не видят красоты Финляндии так же, как не видят необходимости писать о ней брошюру, единственное, что их интересует в Финляндии, — это финские гены, финские женщины, вот это то, что им надо, потому что тут можно смешаться и продолжить путешествие, посмотреть новые места или старые, где они уже бывали раньше, ведь мои гены где только не побывали, они пожили во всех странах и во всех временах и думают, что они вечны, но тут они ошибаются, они тоже могут исчезнуть, как все на свете, вода может их унести, я — носитель генов, но я их не слушаюсь, я не делаю так, как они хотят, потому что я их не люблю; пускай они теперь все отмечены на карте, я все равно их не люблю; теперь мы знаем, где и как они расположены, мы их пронумеровали и дали им названия, про многих узнали, кто из них чем занимается, они перестали быть тайной, и, думаю, генам не очень-то нравится, что мы раскрыли их секреты, а я рад, что им неприятно, и к чертям гены, хотя они и участвовали в том, что происходило в 1789 году, а может быть, как раз потому и рад, что они принимали участие, когда революция прокатилась по Франции, а Гейла по Сторофсепу, по сегодня вода не выходит из берегов, грозя затоплением, уровень воды в реке обычный; снег, как видно, в основном уже растаял, что-то рано он нынче растаял; вот снег я люблю, снег — это самая приемлемая форма воды, это вода в порошкообразном состоянии, это как бы убитая вода — вода, потерявшая текучесть, снег ставит воде шах и мат, так я думаю, но сейчас он растаял, и я не могу простить снегу того, что он растаял, и каждый год у меня с этим проблемы, каждый раз не могу ему этого простить, а теперь вот я сижу в байдарке и плыву по бывшему снегу, и мне кажется непростительным, что он взял и растаял.