Доказательств столько, что они не оставляют места для сомнений, говорю я, уже сидя в машине. Миллионы людей: евреи, гомосексуалисты, цыгане и политические противники систематически уничтожались в течение целого ряда лет, существуют тысячи свидетельских показаний, фильмы, фотографии, книги, до сих пор живы люди, которые это пережили. В ходе судебных разбирательств было установлено, что все это происходило в действительности, а те, кто утверждает, что ничего этого не было, лгут, говорю я. Суды иногда ошибаются, говорит Бим. Верно, говорю я, а кроме того, никто не знает, откуда берется реальность; может быть, все это сплошная иллюзия; может быть, и нас с тобой нет; может быть, мы с тобой сейчас не сидим в машине, а только воображаем себе, будто мы тут сидим, говорю я; и так можно продолжать до бесконечности, можно сколько угодно усложнять картину, но это ведь мысли, и все, что ни возьми, — это мысли, так что, пожалуйста, избавь меня от этого, говорю я, потому что мне давно уже не четырнадцать лет, и хотя мысль о том, что все одна только иллюзия, открывает перед воображением заманчивые возможности, поскольку в этом случае Финляндия тоже оказывается иллюзией, так что писать о ней брошюру не имеет никакого смысла, а значит, я свободный человек и могу делать что хочу, и вода в таком случае тоже иллюзия, вы только представьте себе, как это было бы хороню, ведь тогда не было бы никаких потоков и разливов, и не было бы даже иллюзии потока, и все было бы только сном: мне снится, что мне снится; мне снится, что мне снится, что мне снится… Но мне уже давно не четырнадцать лет, так что избавьте меня, пожалуйста; есть вещи, которые существуют, и есть вещи, которые не существуют; и есть вещи хорошие и плохие, независимо от того, с какой стороны посмотреть, и если тебе не жаль тратить время на то, чтобы доказывать, что правда — это неправда, и отстаивать что-то, чего нет, пожалуйста — воля твоя, но я хочу прочной определенности вместо растекающейся путаницы, мне нужны твердые рамки, четкие дефиниции, и прежде всего я хочу точно очертить Финляндию, нанести ее на миллиметровку.

Так сказал Торгрим, говорит Бим. И что же он сказал? — спрашиваю я. Сказал, что нет доказательств, — отвечает Бим. Ну хорошо! А кто такой этот Торгрим? Он вроде как главный, говорит Бим. Я киваю. Значит, Торгрим что-то вроде фюрера в этой компании, подумал я. Это его ты сбил с ног, когда забирал меня, говорит Бим, так что он теперь на тебя зол. Значит, он так и говорит, что уничтожение евреев ничем не доказано? Ну, так он говорит, отвечает Бим. Скажи, у тебя есть какие-нибудь причины верить Торгриму? — спрашиваю я. Вообще-то нет, отвечает Бим, просто он же главный и побывал один раз на слете в Швеции, а там выступал какой-то человек и сказал, что нет доказательств, а кроме того, он говорит, что читает книги Ирвинга; я растерялся, потому что Джон Ирвинг — один из самых популярных авторов книжного клуба, он пишет длинные романы, которые нравятся женщинам, и, насколько мне известно, в них очень мало нацизма, поэтому для меня оказалось неожиданностью, что Торгрим читает Ирвинга, однако это все же хоть какой-то признак душевного здоровья, подумал я. Так ты говоришь, Торгрим читает Джона Ирвинга? Я чувствую, что мне трудновато представить себе такую картину. Значит, он член книжного клуба? — спрашиваю я. Может быть, он участвует в краткосрочных литературных круизах или в литературных экскурсиях по Барселоне? Или у вас там что-то вроде читательского кружка? Этим, что ли, вы занимались в хижине, когда я приплыл к вам на байдарке? Неужели Тор-грим читал вам вслух последнюю книжку Ирвинга? — спрашиваю я Бима. Это — Дэвид Ирвинг, говорит Бим. Не Джон Ирвинг, а Дэвид Ирвинг. Ну, это совсем другое дело! Это как день и ночь. Дэвид Ирвинг пишет на исторические темы. Я слышал про него. Он пишет книги, в которых пытается доказать, что не было никакого уничтожения евреев, Дэвида Ирвинга судили в британском суде и признали его писания безосновательными и не имеющими никакой силы, но Торгрим, конечно же, читает именно эти книга и уже успел передать дальше содержащееся и них послание, и, таким образом, оно укоренилось в чьих-то умах как факт, хотя это не факт, а фальшивка, однако оно укоренилось, пошло в рост и окрепло. Но ты ведь и сам много читаешь, говорю я. По крайней мере твоя сестра говорит, что ты много читаешь, а если так, то тебе не могли не попадаться тексты, которые полностью разоблачают Ирвинга и Торгрима, оставляя их голенькими наедине с самими собой и с их личной трагедией. Да, я правда читаю довольно много, говорит Бим. И все равно ты им поверил? — спрашиваю я. Не знаю, говорит Бим. Мы это как-то не обсуждали, как бы что есть, то есть. Л что ты сейчас читаешь? — спрашиваю я. Что это за книга, за которой мне тогда пришлось вернуться? Да вот эта, говорит Бим, протягивая мне толстенную автобиографию Лени Рифеншталь. Я о ней, конечно, слышал и даже видел несколько ее фильмов, а как же иначе, недаром же я столько лет проучился в университете, а если ты несколько лет проучишься в университете, то никак не пройдешь мимо Рифеншталь, так или иначе ты непременно с ней столкнешься, потому что она снимала фильмы во времена Третьего рейха, фильмы, которые потом обвинили в пропаганде нацизма; о том, так это или не так, можно спорить неделями, однако чисто формально, в плане правового разбирательства, она, как я читал, признана невиновной, и ее-то автобиографию, оказывается, изучает сейчас Бим. А почему ты это читаешь? — спрашиваю я. По-моему, это интересно, говорит он. Чем же это тебе интересно? — спрашиваю я. Чужая жизнь, отвечает он. Да еще такая, как у нее! — думаю я. В каком-то смысле она все испытала и вес перепробовала, и мне импонирует, что Бим читает эту книгу, это в четырнадцать-то лет; ведь я чуть ли не в два с половиной раза старше его, но этого не читал, а когда мне было четырнадцать лет, я читал про индейцев, а не про Лени Рифеншталь или Вторую мировую войну, за одним исключением: эта книга называлась «Тебя это тоже касается», и она входила в обязательный список школьного чтения, ее написал человек, переживший концентрационный лагерь; после того как я ее прочел, я потом несколько недель не мог оправиться от ужаса и отвращения, как это, вероятно, и было задумано. Кроме того, я хочу снимать фильмы, говорит Бим, а Рифеншталь как раз тоже снимала фильмы, вот я и решил, что узнаю из этой книги что-то полезное. Ну и как? — спрашиваю я. Не знаю, говорит Бим. Ты можешь спокойно снимать фильмы, говорю я. Для тебя это наверняка не кончится тем, чем кончилось для нее. Ты живешь в другое время. В наши дни не опасно снимать фильмы. Ты можешь снимать фильмы о чем хочешь, и никому до этого не будет дела, ты можешь говорить все, что тебе угодно и как угодно, и в девяти случаев из десяти на это обратят внимание только те, кому платят за то, чтобы они обращали внимание. Она не занималась пропагандой, говорит Бим. Ее фильмы получили премии во многих странах, и критики были без ума от восторга, многие так и писали, что ее беспричинно обвиняют в том, что она занималась пропагандой, говорит Бим, просто она была мастером своего дела, но случайно попала в дурную среду. Совсем как ты, вставляю я. Да, как я, говорит Бим, если отвлечься от того, что она выдающийся человек, а я пег. И «Афтенпостен» напечатала о ней восторженную статью по поводу «Олимпии», говорит он, они написали что-то вроде того, что благодаря «Олимпии» начинаешь верить в счастливое будущее человечества; и все это напечатано на мокрой бумаге, думаю я почему-то; как тогда, так и теперь эта газета всегда была мокрой — мокрой, ведь она часть потока, я и сам не понимаю, какой смысл я вкладываю в эти слова, потому что время уже позднее и я устал, и мы все едем к Осло мимо бесконечных лесов, в которых бродят лоси, тысячи лосей, которых скоро наверняка застрелят, потому что в этих местах люди любят пострелять, и не просто пострелять, а так, чтобы кого-нибудь застрелить, они любят убивать лосей, целый год с нетерпением ждут этого праздника, так что избавьте, пожалуйста, меня, мне уже не четырнадцать лет, а гораздо больше, и тем не менее все смешалось в потоке.