— Я сейчас, — сказал Жека и вышел.

Настя завертела головой, высматривая аптеку, но Жека подошел к единственному подъезду в доме и набрал номер на домофоне. Что-то сказал в него, секунду подождал, открыл дверь. И дом проглотил его.

По замусоренной лестнице Жека поднялся на четвертый этаж и остановился у окрашенной в один неровный слой серой грунтовки стальной двери. Такая дверь — как маяк. За просвечивающей через грунтовку толстой сталью живут люди, которые не хотят, чтобы их застали врасплох. Жеке это все не нравилось, но выхода не было. Он нажал кнопку висящего на одном винте звонка.

Открыла одетая в цветастый халат цыганка лет сорока (или пятидесяти, или тридцати — попробуй их разбери), посмотрела на Жеку пронзительным колюще-режущим взглядом, быстро глянула вверх-вниз на пролеты лестницы.

— Ты от Грофо?

— Да, — сглотнул Жека.

Ему было страшно, и если бы все зависело только от него, он бы прямо сейчас бросился бежать вниз по лестнице.

— Заходи.

Она пропустила его в темный коридор и за спиной у Жеки завозилась с плотоядно клацающими замками.

— Проходи, что стоишь? — сказала цыганка и, шлепая ногами в тапках без задников, повела его в комнату.

— Подожди здесь, — сказала она.

Жека встал, хотя больше всего ему хотелось уйти. Запах редко проветриваемого помещения. Окна были занавешены, и в комнате с высокими старинными потолками стоял полумрак. Перед замьютенным жидкокристаллическим телевизором сидели двое, судя по всему, угеренных цыганских детей — мальчик и девочка лет десяти — и молча втыкали в экран. В телевизоре пара негров с серьезными болтами обрабатывали закатившую в притворном экстазе глаза красивую блондинку.

Яркий свет внезапно включенной настольной лампы ударил Жеке в глаза, и он зажмурился как допрашиваемый в кабинете следователя.

— Эй, ты кто? — услышал он из угла хриплый мужской голос.

Когда глаза привыкли к свету, Жека увидел полулежавшего-полусидевшего на продавленном диване цыгу — немолодого, заросшего, с физиономией любителя поножовщины.

— Ты кто, бля? — повторил он.

Мутно-оловянные с просаженными от наркотиков зрачками глаза, презрительно поднятая верхняя губа, обнажавшая золотые зубы во рту, двуствольный обрез, покачивающийся в вялых руках.

— Я от Грофо, — ответил Жека, зажимая внутри себя страх. — За кайфом.

— От Грофо? У него кайфа нет? — подозрительный взгляд буравил Жеку.

Вернувшаяся цыганка что-то резко сказала по-своему цыгану с ружьем.

— Пять? — повернулась она к Жеке.

— Да, пять чеков. Вот деньги, — непроизвольно стараясь не делать резких движений, Жека достал из куртки подготовленные купюры.

Цыганка взяла их в руки, пересчитала и сунула в карман халата. Из другого достала дозы.

— Твое.

Пакетики с героином перешли к Жеке. Почему-то они были не гладкие на ощупь, а липкие, словно в клею или в сперме тех двоих негров, только что кончивших блондинке на лицо.

— Пять? — со своего дивана спросил цыган, и Жека услышал щелчок взводимых курков обреза. Озноб ожег его тело от икр до затылка. Наэлектризованные волоски на шее встали дыбом. Кажется, мысль прийти к этим людям была гиблой. — Не много тебе будет, морэ[19]? Я и думаю, что-то мусорами завоняло. Контрольная закупка, раклэ[20]?

Цыганка опять обернулась к нему и заговорила — быстро и громко. По-видимому, ругалась.

Цыган вдруг захохотал, кинул обрез на диван рядом с собой.

— Ладно. Джя Дэвлэса[21]! Хорошего человека бей — не убьешь, — сказал он Жеке и обратился к цыганке. — Мэрав тэ пьяв, мыцори[22].

— Пойдем, — подтолкнула та Жеку.

В коридоре он чуть не упал, наткнувшись на громадного мастифа. Мастиф угрожающе зарычал.

— Свои, Бесник, — успокаивающе потрепала цыганка собаку по холке.

Перед тем, как открыть дверь, она долго смотрела в глазок. Жека стоял за ее спиной и думал, что у него, наверное, разорвется сердце, если сейчас сзади выйдет этот психопат с обрезом. Наконец, цыганка открыла дверь и, не говоря ни слова, выпустила Жеку на лестничную площадку.

Спустившись этажом ниже, он вспотевшей рукой ухватился за перила и перевел дух. Спрятал чеки в правый носок. Однажды ему не повезет — и он будет умирать на полу в какой-нибудь хардкоровой квартире вроде этой, пытаясь схватить свою кровь, текущую сквозь судорожно сжатые пальцы.

— У тебя такой вид, будто ты таскал мешки с цементом, — сказала ему Настя, когда Жека вернулся в машину. — И я думала, мы ехали сюда за лекарством.

— Так и есть, — ответил Жека, устраиваясь на сиденье, и пристально посмотрел на девушку. — Солдатское лекарство — так его называли перед Первой мировой. Героин.

Настя удивленно взглянула на него.

— Героин?.. Ты хочешь сказать, что брал здесь наркотики?

— Да. Пять чеков, они сейчас у меня. Если ты уйдешь, я пойму.

— Ты меня обманываешь? Покажи.

Жека покачал головой, хлопнул себя по ноге.

— Я их спрятал.

Настя подхватила стоявшую у нее на коленях сумочку и взялась за ручку двери.

— Ты как-то не похож на героинщика, — разочарованно сказала она.

— А я и не употребляю, — ответил Жека. — Еще чего не хватало. Это для моего деда.

Настя недоверчиво прищурилась:

— Твой дед — наркоман? Ты это хочешь сказать?

Жека вздохнул, глядя на девушку честными глазами. Сказал:

— Все не так просто. Он и не знает, что торчит… Слушай. Деду Стасу было восемнадцать, когда его призвали в армию. Под Ржевом попал в окружение. Когда они с остатками части вышли к своим, его отправили в штрафбат. Провоевал там полтора года, потом вернулся в регулярные части. Служил в разведке, больше шестидесяти раз ходил за линию фронта. С Красной армией дошел до Берлина. После Победы работал на заводе. Здоровья ему хватало — у него было три жены, а водки выпил он столько, что, наверное, в ней смогла бы уйти на перископную глубину подводная лодка… Вот и ешь после этого отруби и овсянку, — усмехнулся Жека. — В общем, вышел на пенсию, жил в коммуналке на Старо-Петергофском, ходил на футбол на «Петротрест» и играл во дворе в шахматы. Помню, мы с ним постоянно гуляли в Летнем саду и на Петропавловке. Пока лет пять назад ни пришел Альцгеймер, взял его за руку и повел за собой. Дед понемногу перестал узнавать нас с матерью, когда она еще его навещала. Сейчас живет в Москве и носа сюда не кажет, — Жека помолчал и продолжил. — А пока она устраивала свою личную жизнь, дед как овощ сидел у окна, из которого виден маленький кусок двора. Не ел по несколько дней — забывал. Соседки, спасибо, кормили. Полгода назад у него появились боли. Диагностировали рак поджелудочной. Из больницы отправили домой. Обезболивающие, которые врачи прописали в рецепте, не помогали. Я приходил, а он смотрел на меня слезящимися глазами. Иногда, в совсем уж плохие дни, от боли узнавал меня. Просил, чтобы я задушил его, — Жека посмотрел на девушку. — Подушкой… В общем, я нанял круглосуточных сиделок из студенток Первого Меда, живущих в общаге. Обходятся они не то, что бы сильно уж дорого. Стал привозить героин, чтобы они кололи его деду Стасу. «Хмурый», если не знаешь — в разы более сильное обезболивающее, чем тот же морфий. Ну, а то, что подсел старик на наркоту — так долгая и счастливая жизнь у него позади. Хоть умрет, не мучаясь… А в этот раз, говорят, копы перехватили партию, и знакомые барыги оказались пустыми. Один из них дал этот адрес, — Жека поежился, вспоминая цыгана с обрезом. — Вот и все… Ты собралась уходить? Подбросить тебя до метро?