– Зачем – точно вспомнить не могу.

Чтобы уравновесить воздушность переживания, он грузно присел на подоконник. Я предложил ему спичечный коробок, и он закурил.

– Сыграй нам что-нибудь.

– Не умею я хорошо, играю только для себя.

– Играй для себя, меня тут не будет.

“Но вы же тут”, – быть может, сказал я, но здесь избавлю себя от этой глупости.

Кристи курил. Солнце обернуло нас в ослепительность. Уполномоченная – этим словом я злоупотребляю, однако ничего лучше придумать не могу – светом, пасхальной порой, а также, вероятно, словом “апрель”, река бежала, как река-дитя, привольно, и на некоторое время разговор утек туда, куда уходят все беседы на свете.

Я знал, где в мыслях был Кристи, или мне так казалось, пока он не отвел в сторону вторую папиросу и не сказал:

– В то утро, когда мне исполнилось шестьдесят, я был в общежитии в Бостоне. Лежал на кровати и получил в дар одно отчетливое холодное понимание – как стакан родниковой воды.

Я не спросил, каково оно было.

– У тебя еще есть время, Кристи. У тебя все еще есть время вернуться и исправить все ошибки, какие ты понаделал. Вот каково оно было. – Глянул на меня, лицо озарено, будто ему вручили награду.

В то утро Кристи стал одержим единственной мыслью, простой и невозможной одновременно, и он отправился в личный крестовый поход – дабы исправить то, что можно исправить, это и привело его в Фаху.

Я не знал, что сказать. Первая мысль: вот недотепа-то. Или, пользуясь Сусиным словарем, дударе[51]. Абсурдно это, наивно, по-детски и сентиментально. Невозможно исправить ошибки целой жизни. Ты сам свое прошлое. Что-то происходило, ты совершал эти поступки, придется обустроить их у себя под шкурой и двигаться дальше. Даже если б мог вернуться – а ты не мог и не можешь, – назад пути нет. Что-то вот такое возникло у меня на уме.

Кристи наблюдал за дымом – и здесь, и не здесь.

– Я встал на путь воздаяния, – сказал он.

– И как? Искупили вину?

– Одна из трагедий этой жизни в том, что жизнь то и дело встает на пути у благих намерений. Что-то искупил. И искуплю еще больше.

Я отвел взгляд и оставил Кристи поедать багровые тюльпаны памяти.

– Анни Муни, – произнес он чуть погодя.

Поскольку слова не служили мне, а воздух сделался угловат и неуклюж от сильного чувства, я взялся за скрипку.

Что играл, не упомню. Получалось так себе, я почти уверен, но, наверное, все ж не совсем паршиво.

В тот вечер в комнате наверху Кристи начал всерьез готовиться к встрече с Анни Муни. Тихонько насвистывая, снял с себя синий костюм, повесил его на балку, оценил так, будто это доспех. Беглыми взмахами смел тыльной стороной руки пыль с лацканов, взял стакан с водой, стоявший у кровати, и, обмакивая в него три пальца, окропил тысячу морщинок. Словно благословил. Ладонью разгладил самые убийственные складки, высмотрел упрямейшие, обрызгал их водой дополнительно, разгладил сильнее, брызгал и выглаживал, брызгал и выглаживал, брызгал и выглаживал, покуда наконец костюм не приблизился к оценке “удовлетворительно”, и Кристи еще миг оглядывал его, увидел в нем себя глазами Анни Муни, насвистывание при этом чуть замедлилось, и я понял, что сердцем он простукивает мысль, что́ она увидит после стольких лет. На краткий миг застрял у него в горле обломок сердца, а затем Кристи сглотнул и вновь принялся насвистывать.

Я валялся на матрасе, читал под лампой янтарные страницы Августина, отмечая пассажи о смерти его матери и размышляя о том, что, быть может, Отец Уолш, вручая мне эту книгу, все же чем-то руководствовался. Я и смотрел, и не смотрел на Кристи, стоявшего боком в майке и трусах и импровизировавшего атлетическую зарядку, вдохновленный и полным незнанием упражнений, и злой потасканностью пожившего тела. Не переставая тихонько насвистывать, он взялся за свое увесистое пузо и безуспешно попытался затолкать его в себя. Не удалось, и тогда Кристи попробовал задвинуть его южнее, под линию ремня. Чтобы эта встреча состоялась, он поддернул трусы. Бросил это занятие, вдохнул в себя, выпрямился во весь рост и вновь принялся вдавливать пузо внутрь и вверх, будто самое место ему в грудной полости. Пять секунд оно оставалось там – и пять секунд Кристи был доволен своей фигурой, победой над временем, над силой тяготения и обвисанием человеческим.

– Что скажешь? – просипел он – подбородок вздернут, плечи расправлены, грудь колесом, как у Конуэева кочета.

Он подтянул все свое еще самую малость и обживал эту иллюзию, пока она не взорвалась выдохом.

Это его не сломило.

– Я скрипка с рыхло натянутыми струнами, но скрипку эту она узнает по завитку на грифе.

– Давно с ней виделись?

– Во плоти? Едва ль не пятьдесят лет.

Я чуть не расхохотался.

– Зато всеми остальными способами – каждый день понемногу с тех самых пор.

И вот тут я притих. Было в нем и это свойство. Он проходил по грани между комическим и пронзительным, между безусловно обреченным и безнадежно обнадеживающим. Со временем я научился видеть в этом основу всего человеческого.

А вот чего я тогда не учел: Кристи перевалило изрядно за шестьдесят, и все те приседания, скручивания, наклоны и жимы, все движения разных частей его тела уже нельзя было принимать как должное, и на всякую боль, растяжение и напряжение в эластичных местах скелетные отзывались нытьем, стуком и щелканьем. Спускаю себе невежество свое, потому что никто в ту пору не рассуждал о своих болячках; бытовала философия, ныне порицаемая, сообщать о таком лишь в молитвах, и половина жителей Фахи успевала помереть, не задумавшись о жалобах на боль.

Кристи, облаченный в исподнее, улегся на пол и принялся отжиматься, не отжимая ничего ни от чего, кроме шеи и головы. Тело оставалось примагниченным к полу. Кристи не расстроился, а продолжил в том же духе, поднимая и опуская голову и, возможно, воображая подъем всего остального. Он насчитал их десять, после чего перекатился на спину и проделал обратное: поднатужился и поднял от пола голову, но более ничего – так он качал пресс. Затем Кристи встал и принялся двигать вверх-вниз руками, сжатыми в кулаки, словно толкая чугунную штангу. Чтобы придать этому спектаклю весомости, он каждый раз натужно пыхтел и сразу следом перешел к упражнению “руки-пропеллеры” – с такою силой, что лицо его сделалось ярко-красным, и я забеспокоился, что там подумают Дуна с Сусей.

Вопреки сомнительной ценности этой программы, Кристи, закончив, обрел лоск физического благополучия – и вдобавок сияние добродетели. Закинул в себя остатки воды из стакана.

– Если пойдем завтра на все три Мессы, поймаем ее.