– Что?

– Она будет в церкви. Возможно, на десятичасовой, но чтобы уж наверняка, мы пойдем к восьмичасовой, а если ее не окажется ни на первой, ни на второй, то придет к полудню. Когда я отправлюсь к Причастию, ты иди следом и приглядывай за ней – смотри, признает меня или нет. Не собираюсь я смущать ее – останавливаться и глазеть. Я просто замру, и ты увидишь, как она откликнется, уловишь любой знак, и мы поймем, от какой печки мне плясать.

Он это тщательно продумал и теперь, излагая, оживился лицом.

– Я не пойду.

– Пасхальное воскресенье ж.

– Я не пойду.

– Даже воры ходят в Пасхальное воскресенье.

– Да как вы ее вообще узнаете? Миссис Гаффни, – сказал я, смутно догадываясь, что это имя его ранит. – Пятьдесят лет спустя, как вы ее узнаете?

– Узна́ю.

– В общем, ничем не могу помочь. В церковь не пойду. Не верую в Бога.

– Тсс. – Он прихлопнул эту мысль обеими руками, словно маленький костер. Подался ближе, зашептал: – Не говори такого. Он тебя калекой сделает или слепым. Просто в доказательство.

Как на такое ответить? Я отложил книгу и погасил лампу. Кристи забрался в постель, сложил руки на груди.

– Грядут чудеса – для нас обоих.

Этого я спустить не мог. Оперся на локоть.

– Как можно такое говорить? Чепуха это. Откуда вам знать?

– Знает только Бог. Но Он стар, и Ему надо напоминать. – Кристи возвысил голос и произнес в тростник: – Для Ноу и Кристи грядут чудеса.

В Фахе на всех трех службах в Пасхальное воскресенье бывало полным-полно народу. По всевозможным причинам – семейная традиция, привычки сна или бессонницы, потребность в молитве или в том, чтобы с молитвой разделаться, – те или иные прихожане выбирали себе определенную Мессу и обычно ее придерживались.

Мы с Кристи сели на велосипеды, пока Суся доила Герти, а Дуна чистил свои начищенные башмаки. Деду хватало благородства помалкивать, но как знал я, что его дух уязвлен моим отказом от церкви в Страстную пятницу, так же я знал, что в некоторой мере исцелен он тем, что я еду с Кристи. Жизнь полна увечий и исцелений, мы ушибаемся друг о дружку, просто живя, но есть надежда, что в некоторые дни мы это осознаём. Дуна с Сусей впрягут Томаса в телегу к десятичасовой Мессе.

Раннее утро Пасхального воскресенья в Фахе – нечто безмятежное и безупречное. Каким бы абсурдным это ни показалось – солнце над полями, небо низкое, но неопровержимо синеющее, – никак нельзя не ощутить, до чего в ладу эти края с праздничным днем. И хотя в те времена сам я насмехался над собою за такие мысли, в то утро, чтобы ничего не почувствовать, надо было оказаться камнем. Покой, простору подобный.

Мы катились к деревне без спешки и безмолвно – Кристи, отмытый и царски надушенный, заряженный серьезностью своего похода, жал на педали широко, чтоб уберечь штанины от капризов цепи. О чем думал он, какими именно предвидел дальнейшие обстоятельства, мне неизвестно, однако я теперь понимал, что он все обустроил – работу с электричеством, приезд в Клэр, в Фаху и к Сусе с Дуной, – чтобы у алтарной ограды в Святой Цецелии в Пасхальное воскресенье увидеться с Анни Муни.

В то время мысль эта оказалась для меня непомерной. Жизни людей были маленькими и будничными, думал я, а последние величественные жесты сердца исчезли, вероятно, вместе с Йейтсом.

В полях коровы – память их растворена в столь многих жидких утрах, полуднях и вечерах, что они забыли, как грезили об апрельской траве, и милостью, уготованной тем, кто покойно живет в вечном “сейчас”, стоя в зеленой сладости, забыли о мерзлой пастьбе в февральской грязи. На дорогах – пешком, на велосипедах, в телегах и автомобилях – невеликий, но неистощимый поток ранних празднующих, и всеми мимоходными кивками, краткими и полными, взглядами полу– и четверть-, а то и просто вскинутыми большими пальцами они в безмолвном своем красноречии сообщали одно и то же: Так Пасха же.

Мы оставили велосипеды у кузни. Двумя тщательными одергиваниями, спереди и сзади, Кристи поправил пиджак, разгладил ладонью бороду.

– Как я выгляжу?

– Что?

– Как я выгляжу?

– Усталым. Запыхавшимся. Лицо красное.

Не взбодрят такие слова никакого воздыхателя, но Кристи преодолел действительность, втянув живот.

– Это все солнце. Румянец – здоровье.

Кристи зашагал по Церковной улице, а я заспешил следом, осознавая, что этим утром я не меньшая диковина, чем сам Кристи, и что для христиан, уже рассевшихся на подоконнике почтового отделения, я стану первой байкой того дня. Отсиди я все три Мессы, одному Богу известно, что там Фаха подумает.

Поскольку размещаться она могла либо в Женском, либо в Длинном приделе, Кристи выбрал ряд на полпути к алтарю. Мы устроились с самого краю, и нас тут же окутала белая цветочная амброзия.

Как это постановлено церковными властями, кто целиком и полностью пренебрегает особенностями климата за пределами Рима, лилии для Пасхи – штука жизненно важная. Всю Страстную неделю миссис Куилли, женщина маленькая – одна крупная пуговица на пальто – бралась за свою изнурительную ежегодную миссию: добыть наилучших “апостолов в белых ризах”, и миссия эта отягощалась тем, что миссис Кинг из Булы, женщина крупная – три маленькие пуговицы на пальто, – бралась за то же дело, а также тем, что не было нигде ни единой лилии в цвету. Предпринимались экспедиции, взывали к обещаниям, сделанным год назад, – миссис Куилли пыталась отыскать по крайней мере двенадцать белых рожков. Но даже в географию встроена иерархия: цветочники в Эннисе бронировали лучшие цветки для своего собора, вторые по качеству – для Святого Иосифа, третьи – для Братства[52], четвертые – лишь с самой малой ложью во спасение – были обещаны, когда миссис Кинг бронировала их для Булы, со словами, что они самые прекрасные. Может, прелестных маргариток, милочка? Преисполнившись самую малость худшего мнения о человечестве, но с прежним упорством миссис Куилли добыла двоюродного двоюродных своего мужа, работавшего на Масляном рынке в Лимерике, протряслась два часа в рыдване до города, оттяпав часть личных средств, отложенных на Дворец Епископа, и автобусом приехала обратно – с архангельским видом победительницы: четыре передних сиденья были убраны лилиями.

В нормальную погоду – когда церковь по-речному холодна, а крестовидные трехдверные сквозняки умерщвляют плоть – аромат цветов остался бы в пределах алтарной ограды. Однако в этом году солнце многократно усилило их аромат, и мужчин, женщин и детей не только накрывало накатом туалетной воды Дорин О Дэй, едва ль не столь же могучим, как от лилий, но заточало в белый удушливый букет, отчего дыханье перехватывало, а мысли уносило невесть куда. Кристи уже прел. У меня возникло ощущение – возможно, ошибочное, – что Кристи церковь не навещал уже некоторое время. Он словно бы вел некие безмолвные переговоры, взгляд соскальзывал на распятие, голова запрокидывалась следом. Набилось уже немало прихожан, но Анни Муни, насколько я видел, среди них не было.