– Уж лучше не взрослеть!

– Это точно. Ведь только говорят, что мир познаешь, когда в школу начинаешь ходить, становишься там старше! А если подумать – мир именно тогда и исчезает. И хрена лысого мы его с вами поймем, когда превратимся в старых пердунов. Языки иностранные выучим, нахватаемся всяких знаний – но самое главное уже пропало! Вот в чем штука. И хоть головой об стенку… Что взамен? Суррогаты. Привычки. А чтобы бриллиант подо льдом? Нет! Не будет теперь такого. Потому что нас осчастливили знанием – это, видите ли, дифракция. И все. И точка.

– Так что же, всем нам шизофрениками делаться? – спрашивают меня. – Верить, что не дифракция? Ведь и правда, что отражение…

– Я вот что насчет правды. Как-то классе в четвертом ездили мы в Петергоф. Есть там фонтан – «Камушки». На один из камней вроде бы наступаешь – и тебя окатывает водой. Мы всем классом искали тот булыжник. И иногда находили, потому что вода принималась литься… Так вот, мы, дураки, прыгали, а один из нас был умник. Он ходил вокруг и что-то там высматривал. И докопался до сути: сказал, что за кустами возле аттракциона человек нажимает на педальку. Только и всего. И сказал еще, что мы – идиоты.

Поначалу ему не поверили, а он показал – действительно: сидит за кустом специальный служитель. Наш умник потом радовался всю обратную дорогу, что правду нашел – такую, как есть, без всяких сказок – голую. Только не нужна мне она тогда была. И ребятам не нужна. Все ехали пришибленные. А уж он сиял, правдолюбец!

Успокоив на перилах озябшие руки, долго еще поплевываем в мазут, но не расходимся: три одиночества.

Когда уже начинаем прощаться, один из патрульных резюмирует:

– Надо было ему морду набить.

Вновь за меня отдувался хранитель: доставил, раздел, запорошил глаза песочком, словно тот самый Человечек, который к малышам то спускается на вертолете, то подкатывает на поезде. Все смешалось: Кролик, баня, Пекарь со своим «Лукуллом». Из кармана, когда стаскивал куртку, выпорхнули несколько одинаковых «Грантов» и на своих зеленых парашютах неторопливо спланировали под кровать. Вот до чего я закружился, до чего доехала моя голова с этими ночными пирами! Прежде чем рухнуть, успел я разозлиться на собственную амнезию: доставил бы тогда себя на машине, не тащился бы вечность по вечному мосту. И с Пекарем поделился бы двумя-тремя выдающимися мужами. И, разумеется, осчастливил бы ими родительницу.

К подушке приколото очередное матушкино дацзыбао. Копейное острие расстегнувшейся английской булавки проторчало вечность возле самого носа: и ведь ни разу не укололся.

Очнувшись, еще целых сто лет не могу сообразить, в какой уголок галактики меня занесло. Наконец возвращаются «круги своя»: любимый город, родимый дом на Обводном канале, то самое втемяшившееся в голову толстовское поле.

И глухая, как вата, ночь, в которой все звуки тонут.

А потом зазвонил телефон.

– Кто говорит?

– Слон! Ты куда делся, милый?

Стоит чуть дух перевести, забыть о том, как подло Дина манипулирует резиночками, тотчас запустит в душу коготки – чтобы окончательно не сорвался с помадного крючка. Опять этот, словно сыр, продырявленный ложью, голосишко! Зачем мучает? Сказала бы: «Жалкий паяц, ты меня попросту забавляешь». Я бы, конечно, взбесился. Здорово бы распсиховался. Возможно, побегал бы туда-сюда, за поэмку бы какую-нибудь засел. Но рано или поздно вновь стихи бы забросил. Вырулил бы всеми шинами в обычную колею. Однако постоянно распускает хирургические ниточки, как только порез начинает затягиваться. Серьезно можно с другими, а вот поразвлечься, послушать всякие притчи – пожалуйста, есть один знакомый болван. Никому ведь из сидельцев в «Голливудских ночах» не придет в голову посвятить стрекозе целый венок сонетов.

Возможно, Дина считает – ее персональный половичок имеет шанс поздороваться с Букером. Сплошь и рядом подобные приспособления для обуви лишь до поры до времени сиры и убоги. Догадка моя неожиданно подтверждена:

– У тебя обязательно должен пойти бизнес. И еще – ты должен писать. Хочу, чтоб ты сделался известным на всю страну. Чтобы тебя наградили. И передачу сделали по телевидению, слышишь, милый!

Как я раньше не догадался? Она ведь как-то заметила: «Из зайки получится хороший ведущий». И сейчас журчит как нарочно: неплохо бы мне заделаться телевизионным героем. Обожает подражателей голливудской стряпни! Сладкозвучная гадина! Да кому нужны твои шоу, если страна вот-вот уйдет к чертям за бесценок? В старом фильме про Мальчиша-Кибальчиша наградили одного такого коверного клоуна всякими орденами, а потом прикопытила Красная Армия – и буржуины заметались по дворцам и фазендам. А он за ними бегал, кричал: «Вы же меня отмечали! Бочки варенья и печенья давали!» От него отмахивались! Тот, кто награждал, за свою шкуру трясся, и этих самых наград немерено хрустело под ногами: никому они сделались не нужны.

– Я хочу, чтобы ты стал богатеньким, зайчик, – откровенничает жеманница. – Пролез в какой-нибудь конкурс!

Не сегодня-завтра за останкинской телебашней явится сам Сатана – но Динам нужен успех, даже когда половина зала сыграет за борт. Такова их природа. Я глубочайшим образом убежден (братство поэтов внесло в скептицизм не последнюю лепту): если все человечество рухнет в пропасть настолько глубокую, что лететь до дна ее несколько лет, то как только привыкнем к невесомости, продолжится чехарда: рокфеллеры до отказа забьют Уолл-стрит, рецидивисты – парламент, бездари – «Медузу-Горгону». А самые умные, которые знают, что рано или поздно расшибемся мы в самый тонкий лаваш, конкурсы наловчатся проводить в свободном падении и наградят особо прыгучих клоунов орденами «За заслуги перед Отечеством».

Два мохнатых тяжеловоза, размером чуть ли не с мамонтов, тянут телегу по Невскому. Милостивые государи! Как вам мундир с дурацкими обшлагами, ботфорты, содранные с самого Гулливера, и треуголка, которой вполне можно накрыть Сейшельские острова? Клея гримеры не пожалели: замираю от ужаса после тщетных попыток отодрать бутафорские, торчащие, как у воинственного кота перед случкой, усы.

Такое не могло привидеться даже в родильной горячке – но на то он и Кролик: любую ужасную сказку превратит в не менее отвратительную быль. И в том-то загадка: опять не раскатал я его, не послал куда следует! А когда заявился по адресу, командор с представителем пивных королей (на лицо парня сбежались прыщи со всего Петербурга), уже ударили по рукам. Каюсь – растерялся. Да кто бы не ошарашился, когда на его глазах вот так буднично совершается акт работорговли. Стоило им только все на меня нахлобучить, Кролик слюной захлебнулся. Вопил – лучше они не найдут рекламщика. Теперь нужно в трубу затрубить, забить в барабаны, и мир моментально поверит: пиво «Кофф» – лучшее из достойнейших! Он даже провожать меня вызвался: сунул откопанный где-то на пионерском пепелище горн, и вообще, крутился возле телеги, словно мальчишка, которому страшно хочется покататься. Сам, конечно же, с удовольствием бы превратился в преображенца, но, увы, другие дела, переговоры с какой-то фирмой типа несчастной «Сретенки». И разорялся ведь подобным образом на весь двор, пока кучеру не надоело выслушивать комплименты по поводу грив и хвостов. Но Кролик и тогда не унялся: бежал до поворота – напоминал, чтобы трубил я почаще.