Я в клинике тысячу лет провалялся. Штукатурка крошилась там, как отечественная идеология, рассерженный линолеум дыбился, а уж подобную кашу разве что еще готовили во время альпийского суворовского похода. Но свидетельствую – в коридорах на соломе пациенты не подыхали, «утки» под кроватями не застаивались, полы терзались два раза в сутки с остервенением, больше подходившим для военно-морского флота, и хирурги никого не зарезали.

Лечащий врач, которого одолжил для этой больнички сам Роберт Льюис Стивенсон (оптимистичнейший оскал на миллиард долларов), обрисовал ситуацию:

– Еще часик, и отправили бы тебя в ямку твои безутешные собутыльники. Хорошо, там был этот зубастик!

Надо же, доктор Ливси запомнил спасителя. Позже, конечно, выяснилось – бедная панночка, вместо того чтобы вызвонить «скорую», разыскав в моей куртке визитку, вступила в переговоры со здешним представителем дьявола. Стоит признаться, в подобных случаях все мы до чертиков бестолковы. Но главное – Кролик примчался! И ведь сопровождал до хирургического отделения.

Кличка моя забавно звучала. «Ну, Черепно-мозговой, как там у нас делишки?» Никудышными, честно сказать, они были. Но потом хранитель очнулся от летаргии и вновь забрал под свое крыло. Голова моя (парикмахерский комбайн снял обильную жатву) даже не особо знакомому с бильярдным сукном и четырехзначными проигрышами счастливчику навевала определенные ассоциации: лунный затылок был превращен в сплошное пятно зеленки. И вообще, я таким заделался, что когда миром заинтересовался и сестра, в которой не оказалось ни на грош милосердия, поднесла зеркало – подпрыгнул. Но все равно попросил газет. Мой Ливси едва со смеху не помер! И все поражался человеческой сущности: впрямь, для чего человеку, в самый последний момент отменившему ланч с апостолом Петром, знать о том, что происходит в Зимбабве? Но прессой я все-таки обложился. Строчки перестраивались на скаку, абзацы дергались – однако суть прояснилась: дна человечество не достигло!

Младший все-таки умудрился о себе напомнить. Что касается его новой пассии, мы с ней и словечком переброситься не успели, а все уже сделалось ясно. Бог им в помощь!

Самое удивительное – Дина чаще в больнице бывала, чем матушка. Даже когда вовсю я готовился к торжественному подъему, пыталась просочиться в реанимацию. И в палате постоянно торчала, и в местном садике выгуливала, словно бобика. Я ей однажды сказал на такой вот прогулке, лопоухий, симпатичный – истинный Фредди Крюгер: «Слушай, Дина! Ну почему ты со мной связалась? Что ты меня пасешь? Не стану я знаменитым! Я, наверное, и поэтом не стану! И денег у меня никогда не будет. А что есть – так вот эти кальсоны и халат времен покорения Крыма».

Я достаточно жестко выпалил – может быть, чересчур. Но наконец-то открыто: «Тебя возят твои ухажеры. Развлекают. А чем я могу развлечь? В моей несчастной башке сейчас все так перетряхнулось, что ни одного прежнего стихотворения не вспомнить, не то чтобы сочинить новую оду».

И все в том же духе. А она разревелась медведицей:

– Дурак! И ничего-то ты не понял. И не звони, и не пиши…

И убежала. Я остался стоять, как Незнайка, – в недоумении.

Тополя уже почками щелкали, словно семечками. Никогда раньше не слышал подобного лопанья, а вот в больничке свезло: как-то утром добрел до скамьи – и тут же куст перед моими изумленными глазами мгновенно подернулся зеленью, как медь патиной. Я словно Будда впал в самадхи: до вечера не мог оторваться от листьев! Срывал их, растирал, нюхал, и ведь нравилось, что они такие клейкие, липкие и мои отвратительные больничные пальцы надолго ими пропахнут!

Так вот, пока я играл листочками, Пекарь закончил свой «Пир». Оказывается, он и меня впихнул к солдатам и куртизанкам – мальчиком, подающим обжоре Лукуллу павлинье перо. И ведь не гладиатором изобразил, не атлетом, не Юлием Цезарем! Подобное часто случается – всегда думаешь о себе совсем не то, что о тебе думают другие.

А картину взяли на выставку, и хоть осиротинили ее на каком-то отшибе, постоянно собиралась толпа. С творцом полотна многие из художников перестали здороваться – верный признак успеха. Впрочем, Пекаря это как раз меньше всего и смутило. Неделю ходил сумрачным – а потом явилась идея. Он как ее перед собой всю увидел – просиял. Просветлел. И, разумеется, запил.

А Зимовский покинул планету в один из веселых весенних деньков: на самом взлете рукомойной карьеры. Все, кто в той детской радиопередачке участвовал – вампиры, Горынычи, Василисы Прекрасные – отправились на перекур. Портос остался в кабинке. И сломался его «Пратт энд Уитни».

Театральные чиновники подсуетились: прислали трех своих деятелей. Со стороны усопшего тоже прибыла делегация: я к тому времени выписался, Васенька отпросился со своей омоновской службы.

Мы даже засомневались поначалу, но санитары уверили: это актер. Справку подсунули. Однако Васенька логично бубнил всю дорогу: у нас какую угодно бумагу можно состряпать. И ведь действительно: в кукле, что лежала в сосновом ящике, нельзя было узнать товарища! Выходит, везли мы на Волковское листву опавшую, кости, что угодно – но только не самого. Но главное всех впереди ожидало – возле ямы звездой Давида даже не пахло: стоял православный крест! У театралов дело мгновенно подскочило до ругани: при нас, не стесняясь, костерили неведомого Иннокентия Лазаревича. Оказалось, не в первый раз у этого деятеля были проколы. Здесь прежде спокойный Васенька так рыкнул – построились даже гробокопатели. Новоиспеченный омоновец моментально решил проблему – Зимовского меньше всего волновало, что водрузят над его бренной плотью. И чиновники оказались на удивление покладисты.

Теперь о главном – полк отца разорвали на части. Стрелочник был налицо, и генералы не сомневались. Пенсию после отставки несчастному воину сунули, но полковник вернулся без дела и поначалу вел себя, как Саид: за день набиралось словечек, словно сока из самой скупой березы – чайная ложка! Фотографии в коридоре были нещадно им сорваны. А сам бродил в тренировочном старом костюме и варил себе кофе, от одного глотка которого я полез бы на потолок. Затем утыкался лбом в оконное стекло, хлебал эту дикую смесь – и разглядывал стену напротив. То, что он так подолгу сверлил одну точку, опасный был признак – я даже из дома перестал выбираться!

А он вдруг начал хватать подряд все, что безнадежно пылилось по шкафам и кладовкам, – книжки, журналы, дайджесты. Целые тучи сдувал с обложек. Даже ночами торчал на кухне: сигареты тлели, словно бикфордов шнур. Глотал «Робинзона Крузо», «Моби Дика», «Семнадцать мгновений весны». Разыскал «Мумми-Тролля» – и в один присест смолотил! И «Бармалея», и «Мистера-Твистера»! И «Урфина Джуса» с его ожившими деревянными чурбанами, а затем «Новый мир», «Октябрь», «Москву», сверхдеятельный «Огонек»! Вытащил «Дядю Степу»! И ведь торопился – наверстывал что-то упущенное. Шевелил губами, кружку за кружкой прихлебывал. С ума можно было сойти. Засыпал часиков в девять утра, воткнув нос в очередную страницу. Я однажды увидел в его крепких лапах книжонку наших поэтов – так он и ее читал! Братец мой настолько был поражен, что тут же освободил несчастного Гессе.