Так они вышли из корпуса и двинулись по улице. У кафе-террасы Зимин вдруг остановился — это произошло так внезапно, что Андрей чуть не налетел на него сзади, — достал из кармана носовой платок, вытер лоб и, кивнув, словно решив какой-то сложный внутренний спор с самим собой, вошел внутрь. Андрей остался снаружи — терраса была обнесена высокой узорной оградой, сквозь которую хорошо просматривалось все, что на ней делается. Зимин заказал стакан минеральной воды и пачку сигарет. Обстановка для разговора была наиболее подходящей. Да и места лучше не найти. Подсесть к нему за столик, тоже заказать себе воды и начать…

Андрей открыл дверь кафе, больше напоминающую садовую калитку, прошел к стойке, наблюдая боковым зрением за Зиминым — тот разговаривал с кем-то по телефону. И тут глаза их встретились. Зимин страшно побледнел, вскочил и, опрокинув стакан с водой, бросился к выходу. Андрей дернулся было за ним, но тот запрыгнул в стоящее рядом с кафе такси — дверцы были распахнуты настежь — и скрылся.

Совершенно обалдевший, Никитин вернулся на террасу, опустился на стул и долго сидел, бессмысленно глядя перед собой. У него в кармане зазвонил телефон, но он никак не мог вытащить аппарат — руки не слушались.

— Да, — наконец смог ответить он.

— Андрей Львович! — отчаянно закричала в трубку Ольга. — Вы где? Приезжайте скорей! Я… Михаил Константинович смог расшифровать… Господи! Я сойду с ума! И Дениса нет… Приезжайте скорее!

— Что случилось, Оленька?

— Она… Эта Ксения… Она говорит такое! Это ужас какой-то! Это так странно и страшно… Приезжайте скорей!

Свидания не было. Вальс оборвался на середине такта. Я лежу, тихая, мертвая. Мне не горько, не страшно, меня не терзают раскаяния. Единственное, чего я боюсь, — это воскреснуть. И потому лежу без движения, глаза закрыты, руки сложены на груди — вероятно, не один час так лежу. Не засыпаю и не просыпаюсь. Воспоминания больше не толкаются, не спорят, терпеливо дожидаются своей очереди, не пытаются перекричать друг друга. Это воспоминания двух разных женщин. Их жизни, характеры совершенно не похожи. Сходство только в одном: обе они умерли — возможно, одновременно. При жизни эти женщины не могли бы стать подругами — им нечего было друг другу сказать, им стало бы скучно вместе. Да и вряд ли они смогли бы даже встретиться. Но теперь, благодаря обоюдной смерти, они очень сблизились. Так сблизились, что без всякого стеснения обнажили свои души.

Впрочем, я поначалу стеснялась. Это она меня вынудила на душевный стриптиз. Замедленным, плавным, осторожным движением (видимо, тоже боялась воскреснуть) скинула платье, рассказав, как обвинила отца в смерти мамы. Скинула платье и улыбнулась в ожидании: ну, теперь твоя очередь. Я не могла не ответить ей такой же откровенностью, но сразу же запуталась в петлях, не выхватив из памяти равноценного воспоминания. Детство мое безгрешно и счастливо… Моя взрослая жизнь… Да, конечно! Платье легко соскользнуло с тела вниз.

— Я никогда никого не любила. Даже замуж вышла без всякой любви. Ведь это никакая не любовь — то, что было.

Она возразила, что любовь — это и есть самый тяжкий грех, потому что именно она ведет сначала к предательству, а потом к преступлению. Тогда я ей рассказала историю наших отношений: я была очень больна, я была в своей болезни эгоистична, я принимала его заботу, ничего не отдавая взамен, а как только выздоровела, ушла, предала, бросила…

— Моя очередь, — перебила она меня и резким движением, не опасаясь больше спугнуть свою смерть, сорвала с себя остатки одежды. — Я убила его, потому что полюбила другого.

— А я совратила твоего возлюбленного! — выкрикнула я, тоже больше не заботясь о сохранении смерти. — Да, я знаю, свидание было. Мы хотели сбежать…

— Что ты! Даже нам это не удалось. — Она засмеялась, голой рукой обняла мои голые плечи. От ее волос пахло духами — запомнить запах и купить себе точно такие же. — Если бы я его не убила, вы бы никогда не встретились. Лучше я расскажу, как мы с отцом навещали маму на кладбище.

Старое, густонаселенное кладбище — ярко-зеленое в начале лета, темное, как дремучий лес, в июле, болью пронзенное осенью и безнадежно белое зимой. Цветы не желали расти на ее могиле, сколько мы ни бились. Отец всегда брал меня за руку, как только входили в ворота, даже когда мне было двенадцать. Я ненавижу воскресенья. Дорога назад всегда приводила к церкви, дорога вперед иногда промахивалась и приводила к поляне — говорили, раньше здесь тоже были могилы, но за ними никто не ухаживал. Я ненавижу кладбища! Я ненавижу поляны…

Если я убила его, почему меня оставили здесь?

Резко, одним движением я сбросила с себя саван, вскочила и бросилась к телефону. Мне ответила все та же женщина, жена моего мужа, я бешено рассмеялась в трубку.

— У дивана заедает пружина! — закричала я, пробиваясь сквозь собственный хохот. — Однажды, когда раскладывала, жутко прижала палец, у меня потом ноготь сошел.

— Мы купили новый диван, — спокойно перебила она меня.

— На ковре в большой комнате с правого края, возле телевизора, небольшое пятно. Я однажды просыпала марганцовку и никак не могла вывести. А у вазочки с незабудками чуть отколот край. А переплет третьего тома Мольера растрепан больше других, потому что там мы храним деньги. А в спальне кровать с резной спинкой и голубое, из искусственного меха, покрывало. А шкафчик на кухне…

— Не звоните сюда больше!

— Подождите! Не вешайте трубку! Вы должны мне помочь. Я… попала в беду, понимаете?

— Только не говорите, что ждете ребенка от моего мужа.

— Нет, что вы! Дело не в том. Совсем не в том! Я… Я должна к вам приехать. Это очень важно. Я должна убедиться… Ну, чего вам стоит?

— Да кто вы такая? Что вам нужно? — возмутилась моя собеседница.

— Мне это и нужно понять, кто я такая. Пожалуйста…

— Ну хорошо, — неохотно согласилась она. — Приезжайте.

— Большое спасибо!

— Адрес знаете?

— Адрес? — Я слегка растерялась. — Если не знаю, то все остальное уже не будет иметь значения.

— Хорошо. Жду.

Я быстро собралась, вызвала такси и поехала на новое свидание. Волновалась ужасно, до того, что действительно с трудом вспомнила адрес, когда называла таксисту, но была совершенно уверена, что вот сейчас все разрешится, все наконец встанет на свои места.

В подъезд я вошла с девочкой — мне казалось, что я ее знаю: живет на пятом этаже в квартире справа от лестницы, только она стала старше и потому изменилась. Стены были покрашены совсем другой краской, но это меня не смутило: жильцы наконец-то разорились на ремонт, давно пора. Обивка двери тоже оказалась другой — мой основательный муж посчитал ту, прежнюю, слишком старомодной и непрактичной. Звонок прозвенел незнакомо… Это ничего, ничего, сейчас все разъяснится.