Я уже говорил о том, что венские евреи жили кланом. Никакая другая семейная история не могла бы проиллюстрировать это более убедительно.

Должен рассказать вам кое-что о Паппенхеймах, в чьей богатой, но правоверной и почти не знавшей любви семье провела Марта первые десять лет своей жизни. Отец торговал зерном, мать была родом из франкфуртской семьи Голдшмидтов (из этого же рода происходил поэт Гейне). Влияние материнской семьи могло сказаться на поэтических пристрастиях Марты.

Родную дочку Паппенхеймов звали Бертой. Девочки не поладили друг с другом, и Марту «сбыли» близким друзьям — семейству Бернайс. В двадцать один год у Берты Паппенхейм развился кашель, а затем сразу же начались серьезные психологические нарушения. Руки и ноги свела судорога, косы и ленты превратились в черных змей, говорить она стала только по-английски и все в таком духе. Ее лечил мой коллега Йозеф Брейер. Вдвоем они изобрели «разговорный» метод лечения. Потом у «Анны О.» случился приступ фантомной беременности, причем она утверждала, что отец ребенка — Брейер. Брейер бросился домой к своей драгоценной Матильде, и они срочно отправились во второе свадебное путешествие.

Так Берта стала матерью психоанализа, тогда как Анна, моя дочь, сама была психоанализом: Анна-Лиза, зачатая в то время, когда я занимался самоанализом. Поэтому можно сказать, что Анна в большей степени была дочерью Берты, чем Марты.

Мудрая Анна никогда не чувствовала себя дочерью моей жены.

Марта была порождением страстной уродливой моравской крестьянки (Моники), бедного бродячего торговца (Якоба Фрейда), страдающей наследственной истерией семьи еврейского миллионера (Паппенхеймов), а также раввинов и рецидивистов (другими словами, для еврейки у нее было вполне обычное происхождение). Когда наши пути впервые пересеклись, я ощутил ее силу и прелесть. Я почти немедленно послал ей красную розу, и мы соединили наши судьбы, встретившись руками под столом, когда она и ее семейство праздновали шаббат. Сначала я любил ее больше, чем она меня. Безумно ревновал ее к поклонникам. Она была под пятой у своего «брата» Эли, занявшего место главы семьи после смерти отца. Мать отличалась властным, злобным характером, и мы сразу друг другу не понравились.

Моя самая заветная мечта того времени — поскорее забрать Марту. Но мешала нищета. Почти все время нашей долгой помолвки мы прожили врозь. Некоторое время я обитал в Париже, и Эли, чтобы помешать нам, увез семью в Гамбург. Когда я ненадолго приехал туда, Марта разрыдалась и призналась мне, что спала с Эли. Наверно, тогда она мне и сказала, что она — неродная дочь Бернайсов, но я был так ошарашен, что не обратил на это внимания.

Потрясающая, мелодраматическая сцена во время того моего приезда: мы втроем, у Марты юбка задрана до пояса, панталоны спущены; Эли лихорадочно расстегивает ширинку. «Извини, Зиги, — бурчит он (ах, как это тактично с его стороны), — но ты, конечно, уже знаешь о нас».

С внешним спокойствием, даже безразличием — только рука с сигарой дрожит — я наблюдаю, как они совокупляются на диване. Вот как отвечала Марта на мою безумную ревность. Выйдя из нее, он затих, тяжело дыша, на ее груди, между ее ног. Она потрепала его по волосам и сказала:

— Это было в последний раз. Так сказать, прощальный подарок… Но я тебя люблю. Я очень тебя люблю.

Ее отважные слова расстроили и возбудили меня.

Наконец он, пьяно шатаясь, отправился спать. Она осталась лежать с широко раздвинутыми ногами и закрытыми глазами.

— Возьми меня, Зиги, — прошептала она — Я снова хочу.

Вернувшись в Париж к Шарко, к его корчащимся на сеансах массового гипноза пациенткам, я думаю только о Марте, о том, как она тяжело дышит под Эли, под выпадами его члена, и как кончает. Она показала себя истинной сестренкой Анны О. Моя ревность утихла; я прекрасно понимал: она лгала ради меня, говоря, что тот раз с Эли был последним; под сенью их семейки они не пройдут мимо такого соблазна. Но их кровосмесительная связь была для меня в известном смысле безопасной. Я знал, что он не может забрать ее у меня. В глазах общества они были братом и сестрой; а в нашем кругу соблюдение внешних приличий значило все.

Понимая это, он женился на моей старшей сестре Анне, и они эмигрировали в Америку. Они присоединились к «изгоям, люду забитому, отверженным, бездомным».{94}

Не могу сказать, что я так уж сильно расстроился, узнав наконец, кто были настоящие родители Марты. Большинство известных мне уважаемых еврейских пар втайне тоже испытывают склонность к кровосмешению. Помню, я сказал принцессе Мари Бонапарт, обсуждавшей со мной возможность затащить в постель своего двадцатичетырехлетнего сына: «Секс — вещь слишком серьезная, и вряд ли стоит рисковать, занимаясь им вне семейного лона».

Когда в 1879 году я приезжал в Манчестер к моему единокровному брату Филиппу и к моему (как выясняется) отцу Эмануилу, они хотели женить меня на моей единокровной сестрице Полине. Той самой девочке, чьи цветы я похитил на пологом зеленом лугу.

Я, может, и согласился бы на этот брак, если бы однажды мне не довелось заниматься любовью с черной проституткой — мы делали это, прячась от дождя на церковном крылечке. Она рассказала мне, что во время Зулусских войн{95} вышла замуж за британского солдата. Он ее бросил. В сексуальном отношении она была просто волшебница. За двадцать минут я познал снега Килиманджаро, водопад Виктория, реку Замбези, мрачные джунгли, кишащие питонами и кобрами. Благодаря ее губам я узнал, что женщина — это темный континент.{96}

Отрывки из личного дневника

август 1914

Нас снедает тревога, хотя мы и уверены, что Германия и Австрия воюют за выживание европейской культуры и непременно одержат победу. Мартина отправляют на Русский фронт. Он острит, мол, наконец-то увижу Россию (до сих пор евреям это запрещалось).{97} Волнуюсь и из-за Анны. Она в Англии с Джонсом. Сможет ли она вернуться? […]

Великая радость: Анна дома! И все еще — насколько мне известно — девственница! […]

сентябрь

(Гамбург) Как чудесно вновь повидать наше Воскресное Дитя{98} — Софи вся цветет, хотя родила всего десять дней назад. Маленький Хейнеле просто… впрочем, все младенцы похожи один на другого! Главное, он цел и невредим. Впервые смотрю на Гамбург не как на иностранный город, а как на нашего союзника в справедливой борьбе против варварского Востока. Если бы только Англия не оказалась на стороне варваров! Но я не могу полностью разделять ни охи Томаса Манна («очищение, освобождение и огромная надежда»), ни славословия, расточаемые Рильке «великому Богу Войны». Авраам пишет из Берлина, что с Францией, Англией и Бельгией уже покончено, а русские полностью разбиты в Восточной Пруссии. Будем надеяться, что так и есть; обычно он довольно осторожен. […]