Эрнста призывают. Пока мы с ним прощаемся, приходит печальная новость: умер бедный старый Эмануил. Выпал из поезда между Манчестером и Стокпортом. Анна полна страстных воспоминаний о любовнице Джонса. Похоже, попытка вылечить ее, подсунув злостному бабнику, не сработала.

Пишу письмо с соболезнованиями (которое, возможно, никогда до них не дойдет) Йону, Полине и всем остальным. Предупреждаю их, что они теперь будут чувствовать себя «как на передовой». Оборот кажется мне неудачным из-за военных действий между нашими странами, и я начинаю письмо заново. Но перед глазами всплывают только сценки из наших детских лет: щипки Йона и таскание за волосы среди одуванчиков; я хватаю Полину за руки, чтобы он мог похитить ее цветы. Эта шестидесятилетняя женщина будет теперь плакать с меньшей страстью, хотя потеря бесконечно больше.

Жуткая депрессия. В снах продолжаю вываливаться из поезда. Марта полужива. Минна немногим лучше.

Может быть, приезд Анны вызвал у старика тяжелые воспоминания о юности? Может быть, когда он сел в поезд и мимо потянулись унылые фабричные здания, он вдруг перестал подсчитывать, насколько война увеличит его доходы? Может быть, вместо этого он стал вспоминать Тысменицу и Фрайберг? Думать об Амалии? Об отце? О сексуальном оскорблении, перенесенном и/или нанесенном? Может быть, его захлестнуло, вот как меня сейчас, это ощущение порочности и бессмысленности бытия? И тогда, может, он дрожащими пальцами снял очки и уложил их в футляр, а потом на негнущихся ногах поплелся к двери вагона? А потом с трудом открыл эту дверь и шагнул в темноту?

октябрь

Провожу несколько сеансов с Ференци. Славный, веселый парень. Когда он, лежа на кушетке, рассказывает о мимолетном железнодорожном folie[12], я вспоминаю о смерти бедного Эмануила по пути в летний коттедж на побережье. Говорю, что в один прекрасный день кто-нибудь из моих врагов возьмет себе в голову, что я послал Анну в Англию с секретной миссией и кругленькой суммой, чтобы нанять убийцу. Благодаря этой шутке мы почти меняемся ролями; Ференци выуживает из меня признание: я, мол, жалею, что Эмануил не был моим отцом хотя бы только для того, чтобы у меня была возможность — останься он жив — убить его. А теперь есть все основания реализовать эту тягу — ведь Эмануил принадлежит (принадлежал) к враждебному лагерю. Весьма вероятно, что он и в самом деле был моим отцом. Я рассказываю Ференци, что, побывав в шестнадцатилетнем возрасте во Фрайберге, посмотрел городские архивы и обнаружил, что мое рождение зарегистрировано в марте, а не в мае, а это могло означать зачатие до брака. Но, скорее всего, Эмануил впал в панику и уговорил отца исправить положение, так?

Милый парень — он беспокоится о моем психическом здоровье. Я говорю ему: кто в наше время хоть немного не тронулся, тот и есть настоящий сумасшедший…

Встреча в Пратере с Филиппом Бауэром, отцом моей «Доры», выводит меня из равновесия. Происходит это потому, что я считал его покойником. Мы выпили по рюмочке шнапса; он очаровательный жулик. Впрочем, смерть не так уж и далека. Пригласил его поужинать с нами. Эта встреча вызвала у меня в памяти тот удивительный 1900 год в мельчайших подробностях: мой последний «конгресс» с Флиссом в Ахензее и его почти неизбежный исход, первый отдых с Минной в немыслимом уединении на озере Гарда. Самоубийство моей пациентки Маргит Кремцер, которую я выписал, поставив ей верный диагноз: паранойя. Потом ко мне привели «Дору», эта девушка пребывала в крайне неуравновешенном состоянии и грозила покончить с собой. Поначалу я слишком доверчиво отнесся к рассказам ее отца Филиппа, так как после фрау Кремцер проявлял настороженность ко всем потенциальным самоубийцам. (Многие пытались покончить со мной, совершив самоубийство!) Я не поверил рассказу девушки о том, что у ее отца сексуальная связь с некой фрау Зелленкой, а сама она не знает, как избежать домогательств отвратительного герра Зелленки. Мне казалось, что, если она уступит ему, это совпадет с ее подспудными желаниями; но она была категорически против…

Бауэр приходит на ужин. Когда Марта покидает комнату, он конфиденциально сообщает мне, что его бывшая любовница в присутствии общих знакомых тепло отзывалась о нашей дочери Анне. Кажется, он меня деликатно предупреждает. Я ему говорю, что Анна очень впечатлительна; он отвечает: «То же самое мы думали и о нашей Иде („Доре“), но, как выяснилось, эта женщина может выводить девушек из душевного равновесия…»

День почти полного безумия. Убежден — это арийский гигант{99} (не могу себя заставить написать его имя) посылает агрессивные импульсы из своей швейцарской твердыни. Я бы ничуть не удивился, если бы он нашел способ утилизировать деструктивную энергию, не на шутку разыгравшуюся в Европе. Мне не раз приходилось спасать свою жизнь, теряя сознание в его присутствии, и это при том, что он прикидывался моим другом!

ноябрь

Боюсь, дела на фронте пойдут гораздо хуже, чем мы ожидали. Человечество потеряло разум. Анна тоже меня расстраивает — пишет письма фрау Зелленке; их познакомила в прошлом году в Земмеринге одна общая подруга. Опасная женщина; мало ей было интрижки с Филиппом Бауэром, так она еще и его дочку Иду просветила относительно таких вещей, какие в ее нежном возрасте знать не положено; и еще натворила Бог знает что — даже спала с ней! Мой интерес к ее отцу, который тоже когда-то был моим пациентом, не угас; он часто приходит поболтать со мной и Мартой. Его Ида, его «Дора», несчастлива в браке. Ее муж — инженер и бездарный композитор. Бауэр всячески пытается ему помочь, даже оркестры нанимает для исполнения его сочинений. Вынужден был сказать Бауэру, что брак и не мог быть удачным — учитывая, что психоанализ Дочери был преждевременно прерван…

Мой интерес к Бауэру помимо моей воли приобретает странную форму: я сообщаю ему, что он очень нравится нам с Мартой. Марте я говорю, что Бауэр явно считает ее привлекательной. Моя домоседка Марта поражена, но в то же время я вижу, что это ей льстит. Когда он сегодня заглянул к нам во второй половине дня, я под каким-то предлогом вышел из дома и оставил их вдвоем. Несмотря на сифилис, в нем все еще есть какое-то костлявое очарование. Его отношения с Кете (его женой), кажется, наладились. Два года назад она была серьезно больна — рак толстой кишки, говорили даже, что она умерла; да и ее мужу в прошлом году тоже от всего этого досталось. Довоенные годы задним числом кажутся нереальными, иллюзорными. Заботясь о ней, Бауэр словно бы пытался загладить свою вину, потому что именно его болезнью Кете и Ида объясняли те белые вагинальные выделения, которые досаждали им обеим. Он страшно раскаивается за это свое злополучное мужское приданое, которое принес в дом, как и многие мужчины до него…

Марта и я беседовали с Бауэром. У нас с ним много общего: моравско-богемское происхождение, текстильное дело (и еще один Филипп!), либерализм и культура. Более чем когда-либо убежден в правоте своих выводов: его дочь подавила в себе кровосмесительные желания. Он раскаивается в измене пятнадцатилетней давности, хотя, учитывая, что он импотент, вряд ли это можно назвать изменой. Он был слеп на один глаз, потом ослеп на другой, но при этом к первому зрение частично вернулось. В свете этой истории из его красивых глаз исходит таинственное, почти колдовское сияние. Я чувствую, это не ускользнуло и от Марты. А от меня-то уж точно. Он — первый мужчина со времен Флисса, который будит во мне бисексуальность. […]